Меченый бесшумно прошёл к началу переулка. Шум не стихал. Убийца молниеносно выглянул наружу, оценил ситуацию и спрятался обратно. У него перехватило дыхание от смеси эмоций: гнева, негодования и смятения. Смятение было ненавистнее всего. Меченый любил контролировать ситуацию; всё, что не подчинялось ему, рассматривалось как враждебное и вредоносное.

Меченый мигом сориентировался и, прихватив свёрток с халатом и документами врача, бросился прочь. Плутая переулками, он направлялся к своей оставленной за пару кварталов неприметной машине. На ходу он достал смартфон, сделал звонок и, не дождавшись ответа, сказал несколько слов, после чего прервал связь.

Константин Вильсон сидел с озабоченным лицом. Страх грыз заммэра изнутри.

План сорвался. Меченый не смог избавиться от тела. Это плохо; это ужасно.

Более того, если убийца не врал – а не верить ему нет смысла, – ситуация складывалась наихудшим образом. Вокруг происходящего творилось слишком много суматохи и звучало чересчур много шума.

Подключить к этому делу кого-нибудь ещё? Но тогда велик риск окончательно засветиться.

Вильсон посмотрел на зажатый в толстой потной руке смартфон.

Позвонить тем, кого он предупреждал? Но они и без того настороже. Не пройдёт и пары часов, как им всё станет ясно. А излишнее вмешательство может всё только испортить…

Надо дать Меченому шанс.

Кроме того, имелась вероятность, пусть и исчезающе маленькая, что тело из морга всё-таки не найдут: его ведь уже нет на прежнем месте…

В любом случае, пока Вильсону оставалось то, что он ненавидел всем сердцем и, возможно, сильнее всего в жизни, – ждать. И надеяться…

Среда

Максим сел на кровать рядом с Кусманчиком, под неяркий свет дешёвого бра.

Молодой парень, торгующий телом – в прямом смысле торгующий, позволяющий кусать и кромсать его за деньги, пить из него кровь, – с интересом взглянул на собеседника. Точнее, на слушателя, молчаливого и благодарного.

Впервые за очень долгое время, а может, и за всю жизнь Кусманчик сталкивался с тем, что кто-то его слушает. Что кому-то небезразличны он сам и то, что он говорит. Для всех остальных он не представлял ровным счётом ничего. Ещё одна «мясная шлюха» для владелицы рассадника госпожи Риты; человек без прошлого, настоящего и будущего для «коллег» и охранников, и вовсе недочеловек для всех прочих, например полицейских.

Полицейские любили внезапно нагрянуть, скрутить и засадить в каталажку – под залог, который выплачивала госпожа Рита. У неё было много денег – не то что у Кусманчика или людей вроде него. Либо менты напрямую шли к начальству и выбивали из госпожи Риты деньги за молчание. Продажные, циничные, беспринципные личности. Но разве не таково всё общество?

Кусманчик так думал на протяжении долгих лет, с самого детства. После издевательств отчима, после тайных поеданий друзьями, которые они, естественно, и не собирались оплачивать, да и не могли, после несчастной и извращённой, с точки зрения «нормальных» людей, любви и, наконец, после судьбоносной, если её можно так назвать, встречи с госпожой Ритой. Она предложила ему «работу и кров»… на деле обратившиеся рабством и тюрьмой. И Кусманчик, будучи рабом, по-прежнему пребывал в этих тесных застенках и не знал, как вырваться. Да уже и не хотел.

Но этот Максим, этот запуганный, странный бездомный, одетый в рваньё – хуже, чем у самого Кусманчика, – чем-то сразу привлёк внимание юноши. А когда стал слушать – просто слушать не перебивая, – буквально разрушил картину мира, что складывалась у Кусманчика кирпичик за кирпичиком бесконечными, мучительными годами.

С Максимом в компании время летело незаметно. Кусманчик пересказал ему бОльшую часть своей биографии, в красках и подробностях, и всякий раз, когда приступал к новой главе собственных земных скитаний, полных боли и бессмысленности, ждал, что вот сейчас Максим перебьёт его. Или рассмеётся во весь голос, как делали остальные. Или больше того – молча развернётся и уйдёт. Ему ведь, по сути, здесь делать нечего. Однако этот момент всё не наступал, и Кусманчик говорил, и говорил, и говорил…

– Наверное, со стороны я выгляжу плаксой? – спросил он.

Максим на мгновение задумался, а потом отрицательно помотал головой.

– Знаешь, – сказал Кусманчик, – я ещё не встречал человека, способного так долго и с таким желанием слушать незнакомца. Тебе, наверное, при твоей-то жизни особенно не с кем поговорить?

Максим не ответил, даже не кивнул.

– Вот и мне тоже, – продолжал тогда Кусманчик. – Правда, у меня всё несколько лучше. Наверное. Зато тебя никто не пытается ни съесть, ни изнасиловать.

Молодой человек повернул голову к бездомному, посмотрел на него задумчивым, не до конца понятным Максиму взглядом – будто из-за завесы фантазии, сквозь флёр нереальности.

На этот раз Максим усмехнулся: такие наивность и простодушие поразили его. И сказал своим хриплым голосом:

– Меня пытаются убить.

Кусманчик покачал головой. Видимо, он ещё не окончательно огрубел и потерял связь с жизнью, подлинной, а не выдуманной так называемыми людьми или теми, кто хотел бы на них походить, раз им под силу сопереживать.

– И не только убить, – добавил Максим. – Знаешь, после всего того, что ты мне рассказал, я тебе… – Кусманчик подумал, что Максим скажет «сочувствую», но он произнёс, – завидую.

– Завидуешь? Мне? Почему?!

Максим неловко пожал плечами и промолчал.

– У меня ведь никогда не было нормальной жизни! – воскликнул Кусманчик.

– Вот именно…

– Не понимаю. – Юноша правда не понимал.

– Ты всегда жил в яме… А я… Не знаю… Может быть… Не уверен… – забормотал Максим.

Кусманчик во все глаза воззрился на бездомного.

– Ты не помнишь, кем ты был?

Максим сжал губы и ничего не ответил.

– Но хоть что-нибудь ты помнишь? Какие-то отрывочные воспоминания остались? Или что-нибудь приходит во сне?

Кусманчик хотел как лучше; желал подтолкнуть память Максима, чтобы спасти его. Если уж ему, Кусманчику, не удастся вытащить из ямы самого себя, он, по крайней мере, попытается протянуть руку помощи другу. Да, он уже воспринимал Максима как настоящего друга. А всего-то и надо было: послушать. Не затыкать уши и не отгораживаться невидимой стеной от другого, живого и разумного, существа.

Максим отвернулся и уставился в пол. Сны… Снятся ли они ему? О да. И ещё как! Во множестве. Но всё это пустые фантасмагории и галлюцинации, которые не несут с собой ничего рационального – один лишь бред.

На глаза бездомного навернулись слёзы. Если бы он только вспомнил!..

Глаза Кусманчика расширились, когда он увидел, как этот казавшийся пришельцем из иных мира и жизни человек плачет. Слёзы катились по щекам, падали на тряпьё, в которое Максим был одет, срывались на пол…

Максим рыдал и не мог остановиться. Возможно, ему просто надо было сбросить напряжение, скопившееся за последние часы. Нет, больше – за всё то время, что он пребывал на улице.

А ведь когда-то у него был собственный дом… или квартира… а может, комната… Он верил в это, он… почти помнил! Но когда он рассказывал о своих воспоминаниях другим бездомным, они лишь смеялись и издевались. И тогда Максим сам стал сомневаться, и чем дальше, тем сильнее. Но в глубине души он так хотел верить! И этот откровенный разговор с Кусманчиком разбередил его, казалось, зачерствевшую, будто уже несуществующую душу. Вот только душа никуда не девается; прячется, да, возможно – как совесть, страх, вожделение, – однако не исчезает. Это невозможно в случае с разумным живым созданием.

Кусманчик приобнял Максима, но тот отстранился. Тогда юноша сказал:

– Я как-нибудь могу тебе помочь? Я практически заперт тут, и у меня не столь много знакомств, но…

И вдруг почувствовал, как глупо звучат его слова. И, в конце-то концов, что он может предложить несчастному бездомному?