– Я хотел бы время от времени навещать вас, проводить с вами, скажем, неделю, во всяком случае, пока ты не найдешь мне замену. А ты найдешь ее скоро, в душе ты сама это знаешь, хотя сейчас тебе такой вариант кажется нереальным. Умоляю, позволь мне приезжать к вам. Хотя твой отказ я тоже пойму. Как мне его не понять, если сам я отдалился от своей семьи, чтобы облегчить для себя разлуку, чтобы не растравлять раны. Ведь я испытал то же самое на собственной шкуре, сам через такое прошел. И хорошо знаю, как это больно.

Он ничего не сказал ей про Мадрид и про то, что был наполовину испанцем, не назвал своего настоящего имени и не сообщил, чем занимался большую часть жизни. Лучше не искушать судьбу, лучше пусть Мэг ничего не знает, лучше пусть имя Тома Невинсона по-прежнему ничего для нее не значит, хотя он и сам не был уверен, что когда-нибудь вернет его себе, ведь для тех, кто это имя помнил, оно принадлежало умершему. А если Тому удастся когда-нибудь вернуться в Мадрид, лучше будет медсестре Мэг не появляться там вместе с дочкой – а значит, лучше не подкидывать отчаявшимся людям идей, за которые они могут ухватиться.

– Нет, я больше не хочу тебя видеть и не хочу, чтобы тебя видела Вэл, – таков был окончательный ответ Мэг после несколько дней криков, слез, обвинений и после бессонных ночей, а бессонница, как правило, доводит до изнеможения даже самых хладнокровных людей. – Если у нее потом появится новый отец, лучше ей тебя не помнить. Она будет счастливее, если поскорее перестанет скучать по тебе, а потом окончательно забудет, словно тебя никогда и не было. Как бы я хотела, чтобы и моя память была такой же хрупкой, но взрослые лишены этого утешения. Я буду тебя помнить и ненавидеть до конца моих дней.

Томас Невинсон покорно выдержал все это. Ему было, разумеется, грустно, что не мешало тешить себя мечтами. Он предпочел обойтись без формального прощания, когда трое воспринимают это именно как прощание, по крайней мере двое, девочка еще не могла ничего понять. Все уже было сказано, поэтому он не объявил, когда уедет, какого именно числа. И как-то утром воспользовался отсутствием Мэг и дочки – Мэг была на работе, а Вэл в яслях, – быстро собрал небольшой чемодан и сунул туда “андерковер”. Бросил свои ключи на кровать, вышел и захлопнул за собой дверь. Но даже записки не оставил – ему это показалось лишним. Едва войдя в квартиру, Мэг сразу поймет, что он уехал, сразу догадается. Легким шагом Том направился на вокзал, где на сей раз непременно сядет на лондонский поезд, а не останется сидеть на скамейке, провожая его взглядом. И через несколько часов выйдет на вокзале Паддингтон, наверное там, хотя он еще ни разу не ездил в столицу из этого провинциального города. Оттуда на метро доберется до Бейкер-стрит (всего три остановки), и Молинью будет ждать его перед отелем “Дорсет-сквер”, чтобы проводить в уже приготовленную мансарду, дать ему ключи и наверняка – инструкции. Он будет свободен, его ссылке придет конец. Что будет дальше – посмотрим, и сейчас это не имеет большого значения.

Том увидел приближающийся поезд, но даже не шевельнулся, не встал со скамейки и не метнулся к краю перрона. Приходя сюда время от времени раньше, он обычно сидел на той же скамейке, и теперь ему на миг почудилось, будто и сегодня повторится то же самое. Возможно, он даже почувствовал запоздалые колебания. Посмотрел на большие часы. Еще пара минут – и поезд уйдет без него, или через три минуты, но не больше. В этом месте, в этом городе, в его монотонной, бесцветной и сонной жизни была умиротворенность, какой ему больше нигде и никогда испытать не довелось. И было приятно не нести никаких обязанностей – кроме тех, что несет любой обитатель города. Когда что-то близится к своему завершению, даже если ты страстно мечтал об этом завершении, вдруг вспыхивает раскаяние, и тебе становится едва ли не жаль уходящего. Том подумал: то, что мы оставляем позади, видится нам безопасным уже только потому, что мы это благополучно миновали, то есть остались живы и невредимы. И нам хочется вернуться во вчера, потому что это вчера мы одолели, нам известен его результат, и мы готовы свое вчера повторить.

Да, здесь я был в безопасности, вел спокойную и упорядоченную жизнь. В целом скучную, но я буду скучать по этой скуке. Буду скучать по школе и своим ученикам, по прогулкам вдоль реки, по ее медленному течению и даже по своим коллегам. По футбольным матчам на стадионе и отдыхе в лобби-баре отеля “Гарольд”, где я пил чай и читал газеты, словно оказавшийся тут проездом путешественник или ничем не занятый провинциальный обыватель. Буду скучать – особенно по Мэг и ее жаркому телу, особенно по Вэлери и ее мелким и быстрым шажкам, по тому, как она бежит ко мне, и по ее беспричинному смеху, самому чистому смеху, от которого со временем не остается и следа.

Поезд был уже тут, стоял с открытыми дверями, маня его, как всегда, к себе. Томасу надо было сделать всего несколько шагов: один, два, три, четыре – может пять. Он подумал, вспомнил: “… История – единство мгновений вне времени… ” Сколько лет его преследовали эти слова, ненароком прочитанные в книжном магазине “Блэквелл”. Он встал, схватил чемодан, сделал эти несколько шагов и оказался в вагоне, но достаточно было сделать всего один шаг назад, чтобы снова попасть на перрон. Он посмотрел туда, потом на часы. Двери закрылись. Когда поезд тронулся, Том уже сидел на своем месте и позволил себе только последнюю, очень короткую мысль, прежде чем старательно обо всем забыть, как и столько раз прежде: “Прощай, река. Прощай, женщина. Прощай, дочка. Сколько всего я здесь обрел и сколько всего оставляю позади”.

Пролетело несколько месяцев, и наступил 1994 год. Томасу Невинсону пришлось принять то, что и было заранее объявлено: ему запрещено даже приближаться к офисам МИ-6 или МИ-5, к любому из этих раскиданных по городу и полуподпольных зданий, как и к Форин-офису; запрещено даже пытаться встретиться с Тупрой, или Блейкстоном, или с любым из прежних коллег, запрещено звонить и показываться им на глаза. Запрещено звонить в Мадрид или, поддавшись соблазну, сообщать кому-нибудь, что он жив и вернулся. Он уже не был Джеймсом Роулендом – вряд ли стоило и дальше использовать имя, под которым его к той поре многие знали, например, обитатели провинциального города, где он провел столько лет и где слишком глубоко пустил корни, оставив там дочку. Молинью вручил Тому новые документы – теперь его звали Дэвид Кромер-Фиттон, и он не мог понять, почему ему выбрали такую необычную составную фамилию (она была словно позаимствована из романа, или из списка генералов, или прямо из времен Крымской войны), ведь такие фамилии всегда легче запоминаются и неизменно привлекают к себе внимание, а ему вроде бы надлежало по-прежнему оставаться в тени. Том Невинсон официально считался умершим, и все меньше людей вспоминало о нем, поскольку случайные знакомые или опасные субъекты после своей смерти списываются со счетов, растворяются в воздухе, и уже нет смысла помнить о них или хранить номер их телефона в записной книжке. Против нашей воли и те и другие перечеркиваются жирной чертой. Но верно и другое: воспоминания могут с легкостью ожить при упоминании прежде знакомого имени или взгляде на прежде знакомое лицо. И хотя Том успел несколько раз переменить свою внешность, было нежелательно, чтобы его кто-то узнал. Он понял, что должен опять ждать, опять маяться без дела, быть невидимым и ненастоящим. Он наконец вернулся в Лондон, но теперь как турист или пенсионер. Он находился в Лондоне, но по-прежнему чувствовал себя ссыльным. А в покинутом городе у него были хотя бы уроки в школе и была дочка.