Вообще-то, это было проявлением суеверия, чему поспособствовал и Джек Невинсон. Тот наш памятный разговор состоялся то ли утром, то ли уже ближе к обеду. После смерти жены он каждое воскресенье приходил обедать к нам. Гильермо и Элиса (мальчику уже почти исполнилось тринадцать) с утра отправились гулять в Сады Сабатини или в парк Кампо-дель-Моро и не очень спешили домой. Ни я, ни Джек тогда не подозревали, что жить ему осталось недолго: всего через два месяца он умрет ночью от инфаркта. Когда утром я, как обычно, сделала контрольный звонок, никто не взял трубку. Я оставила сообщение на автоответчике и долго ждала отклика, но потом схватила такси и помчалась к нему на улицу Хеннера в страшной тревоге, а может, уже по дороге привыкая к горькой мысли, что это утро не увидело его пробуждения. У меня имелись ключи, я вошла и нашла Джека лежащим на полу рядом с кроватью: на нем была светлая пижама, а рукой он ухватился за темный шелковый халат, который не успел надеть, словно упал, потянувшись за ним или за трубкой телефона, стоявшего на ночном столике, наверняка чтобы позвонить мне. Но приступ был таким мгновенным и таким мощным, что это ему не удалось. А может, перед смертью искал прохлады, которую мог дать деревянный пол, ведь когда мы плохо себя чувствуем, холод приносит некоторое облегчение. Наверное, дело было именно так, или он сполз на пол, спасаясь от ставших жаркими простыней, а вовсе не пытался позвать кого-то на помощь. Есть люди, которые, когда приходит их последний час, принимают его и успевают подумать, что это хорошо или, по крайней мере, не так уж и плохо, что с них довольно и нет никакого смысла бороться изо всех сил, стараясь протянуть еще несколько месяцев или недель. Такую стойкость проявляют немногие, и порой мне хочется стать одной из них или захотелось, когда это произошло с Джеком. Мисс Мерседес умерла несколько лет назад, теперь умер Джек, а сестры и брат Томаса жили далеко – поэтому теперь казалось, что наши долгие связи с семейством Невинсонов окончательно распались. Хотя мои дети носят эту фамилию и всегда будут зваться Гильермо и Элиса Невинсон. На моих визитных карточках давно не стоит “Берта Исла де Невинсон”, поскольку в Испании ушел в прошлое обычай, когда замужние женщины добавляли фамилию мужа к собственной через частицу “де”, словно в какой-то мере признавая и закрепляя таким образом свою принадлежность ему. На карточках я пишу просто: “Берта Исла” – и больше ничего. А вот в памяти моей и в воображении все осталось по-прежнему.
Так вот, в то воскресенье Джек чувствовал себя хорошо, дурных предчувствий у нас не было. Он попросил белого вина и сел на свое обычное место, то есть на то место, где много лет назад сидел Мигель Кинделан, так жутко меня напугавший. При ходьбе Джек опирался на только что купленную легкую трость с рукояткой. Он с удовольствием устроил мне показ: рукоятка отвинчивалась, а из-под нее появлялся узкий и очень острый стилет, то есть трость превращалась в маленькое копье или маленький гарпун, который вроде бы предназначался для метания и мог стать смертельным оружием.
– Сегодня на улицах небезопасно, – сказал Джек, – и нельзя быть уверенным, что не придется защищаться. А я уже не могу пускать в ход кулаки или спасаться бегством. Меня догонят легко, как кролика. Вернее, даже как улитку.
– Но послушай, ведь его надо довольно долго раскручивать, – возразила я, – пока ты вынешь стилет, от тебя останется мокрое место. Или они отнимут трость и обратят против тебя же самого. Что будет еще хуже.
– Ну понимаешь… – Он пожал плечами. – От трости будет толк, если заранее почувствовать опасность, а я всегда веду себя осмотрительно. И тогда хватит времени на то, чтобы раскрутить ручку и пригрозить злодеям стилетом. Правда, он страшный? Им мало не покажется.
Я не видела особой пользы в этой его новой трости, но хорошо, что он чувствовал себя с ней более защищенным или ему просто так казалось.
– А ты помнишь, как много лет назад Томаса ранили какие-то лондонские muggers! Ему сильно порезали лицо, остался заметный шрам, однако потом он начисто исчез, будто его и не было. Загадочная история. Насколько мне известно, Томасу помогли пластические хирурги из Форин-офиса. Так он мне объяснил, но поди узнай, что там было на самом деле.
Теперь Джек положил обе руки на смертоносную металлическую рукоятку, а на руки устроил подбородок с ямочкой, которая к старости стала еще глубже. Он немного подумал и произнес:
– У Тома всегда все окутано тайнами.
Я сразу обратила внимание на глагольное время во фразе Джека: он не сказал “было окутано”, как вроде бы следовало сказать. Потом он продолжил:
– Во всяком случае, с тех пор, как он уехал в Оксфорд, или с тех пор, как его окончил. И я думаю, не совершил ли я ошибку, настояв, чтобы сын учился именно там. Что-то произошло. Что-то произошло, из-за чего он переменился, но я не знаю, что именно. Тебе он когда-нибудь об этом рассказывал? Хотя откуда мне было знать, что с ним там что-то произойдет?.. А ты не знаешь? – Он повторил свой вопрос, как будто не мог поверить в мое неведение.
– Нет, Джек, – ответила я. – Томас всегда был непроницаемым. Всегда ссылался на то, что ему не разрешается рассказывать ни про свою работу, ни про свои поездки, вообще ни про что. Якобы, рассказав мне какие-то вещи, он совершит государственную измену, нарушит Закон о государственной тайне или как он там у них называется, и это чревато серьезными последствиями. Даже после ухода в отставку, до самой смерти. Но именно тогда он признался, на кого работает в действительности. И честно скажу: дипломатия его не слишком интересовала. – Я немного помолчала, отдавшись воспоминаниям, потом добавила: – Но что-то с ним произошло в Оксфорде, тут нет никаких сомнений, и уже ближе к концу.
Я тоже заметила перемену. Еще до нашей свадьбы. Видно, завербовали его именно тогда. Он включился в работу, которую, уезжая в Англию, и вообразить себе не мог. Начал вести двойную жизнь, и обе вынуждали его вечно притворяться и таиться. А этого достаточно, чтобы изменить любой характер, правда?
– Да, достаточно, – согласился Джек. – И все-таки, все-таки… Мне всегда казалось, что было там что-то такое еще. Том остается человеком-загадкой. – Свекор опять употребил настоящее время.
– Почему ты говоришь “остается”?
Джек оторвал подбородок от рук, по-прежнему лежавших на набалдашнике трости, и, судя по всему, ему нравилась эта поза.
– Я сказал “остается”?
– Да, именно так ты сказал: “Остается человеком-загадкой”.
Джек глянул в окно, на деревья, но взгляд голубых глаз был рассеянным.
– Вполне возможно. Не знаю. Думаю, человек просто не способен свыкнуться с мыслью, что его сын, которого он видел совсем маленьким, но уже тогда наделенный невероятной жизненной энергией, перестал существовать. С момента рождения ребенка кажется очевидным, что он переживет родителей, что им не придется стать свидетелями его смерти. К тому же имей в виду, что я свидетелем его смерти не стал и даже не видел тела, не похоронил его. – Тут он поспешил добавить: – Ну, это ответ простой. Но дело еще и в другом, Берта, тебе я врать никогда не стану. Я первым заинтересован в том, чтобы ты начала новую жизнь и забыла о Томе. То есть начала новую жизнь с другим мужчиной. Я не хочу, чтобы тебя связывало хоть малейшее сомнение, не хочу, чтобы ты и дальше несла воспоминание о Томе как тяжкое бремя. Но Том – и на самом деле человек-загадка, он настолько скрытный и переменчивый, с малых лет был настолько непостижимым, что я просто не могу поверить, будто его и вправду нет в живых. Называй это как угодно: отцовской интуицией, недоверием к официальным версиям, wishful thinking[47] (не знаю, как сказать это по-испански). А может, я просто не хочу посмотреть правде в глаза. Но ведь это мое право – старики такое право заслужили. У нас мало времени впереди, и правда нас уже не слишком интересует: она сама от нас отворачивается и о нас забывает. Игра сыграна почти до конца, и вряд ли нас ждут какие-то неожиданности. А раз реальность поворачивается к нам спиной, мы и сами можем повернуться спиной к реальности и воспринимать ее по своему усмотрению. Но только в том случае, конечно, когда она оставляет нам хотя бы малейшую надежду и речь не идет о каких-то наших бредовых фантазиях. Не стану же я отрицать, что умерла Мерседес, никогда не стану. Однако меня преследует чувство, что Том жив, что он где-то жив. Убежал, скрылся, поменял личность. Не исключено, что ему сделали пластическую операцию. Не знаю, ничего не знаю. И скорее всего, не смогу узнать, если только вдруг не обнаружится его тело, и только тогда мне придется смириться с этим фактом. Но я не верю, что он вернется до моей смерти. Если он скрывался десять лет, может скрываться и еще пятнадцать или двадцать, пока не забудется все, чему положено быть забытым. Потому что в конце концов все забывается или становится безразличным тем, кто идет следом, кто приходит нам на смену. Наверняка я умру, так ничего точно и не выяснив. С одной стороны, очень жаль. С другой – мне повезет, потому что никто не успеет разубедить меня, и моя вера останется со мной.
