– Какое все это имеет отношение к моей службе, о которой ты, повторяю, не имеешь ни малейшего понятия. Ты что-то себе воображаешь, строишь какие-то догадки…
– Я и вправду точно ничего не знаю. Мы ведь твердо соблюдали наш договор. И мне не остается ничего другого, как строить догадки. Или ты хочешь, чтобы я отгоняла от себя вообще любые вопросы? Чтобы не думала, где ты, чем занимаешься, каким опасностям подвергаешься, кому и какие беды приносишь? И мне не нравятся, совсем не нравятся эти мои догадки. Но раз сам ты ничего мне не рассказываешь, я цепляюсь за домыслы. И поверь: выбор тут невелик. Что пришло в голову, то и пришло. То же самое можно сказать про любые мои страхи и тревоги. И про ревность – а ведь я ревную, хоть и знаю, да, знаю, что в теории для ревности нет повода, поскольку тебе приходится играть разные роли… – На самом деле я не нашла, что еще сказать, поэтому не закончила фразу. – Мои фантазии, они такие, какие есть, и ничего тут не попишешь. Дай мне зацепку, помоги избавиться от них, и у меня, возможно, что-нибудь получится. Но ведь я уже много лет живу в полном неведении, в одиночестве и пустоте.
– Если предположить, что я куда-то “внедряюсь”, как ты выражаешься, – ответил Томас с рассчитанной неспешностью, желая проявить уступчивость, но и почти наставительным тоном, – если предположить, что я куда-то “внедряюсь”, как это описывается в романах, то сей факт не имеет никакого отношения к тому, как я оцениваю спор короля Генриха с Уильямсом. Одно дело – внедряться в ряды врагов, и совсем другое – в ряды своих братьев, своих подданных. Никто же не станет упрекать солдата за то, что он в бою убивает противника, который, в свою очередь, пытается убить его самого – убить любым способом.
– Нет, тут нет ничего общего. Шпион, то есть внедренный человек, завязывает отношения с врагом, втирается к нему в доверие, прикидывается другом, а потом, если удается, наносит удар в спину. Любой солдат ведет себя совсем иначе – он не скрывает своей цели. Он ничего не выпытывает, никого не соблазняет, не предает. В нем нет коварства.
Томас рассмеялся, но сарказм в его смехе прозвучал как форма защиты. И смех получился слегка искусственным:
– Я никак не могу понять, Берта, против чего ты выступаешь. Против шпионажа? И что тебе в нем так уж не нравится? Не нравятся попытки разведать планы тех, кто намерен нам навредить или нас уничтожить? Не нравится, что срываются тщательно подготовленные теракты и убийства? Что мы не позволяем совершить их? Это часть защитных мер…
– Чтобы защитить кого и что? Королевство? – Наверное, он уже не помнил, что именно так сформулировал свою позицию какое-то время назад. Рассуждая про королевства, которые никогда не нападают сами, а всегда только защищаются.
– Да, это защита… – Он осекся, поскольку боялся впасть в излишний пафос. – Абсолютно то же самое, что сражение в открытом поле, или морской бой, или бомбежки, которых никто не ждал и не предвидел. Ты думаешь, там дело обходится без обманов и хитрых уловок? Есть вещь под названием “стратегия”, и другая – под названием “тактика”, и в обеих главную роль играют фактор неожиданности и внезапности, разные ловушки, диверсионные вылазки, маскировка, обманные маневры, строгая секретность и столь ненавистное тебе коварство. Сейчас мало кто использует это слово, может, уже успели и позабыть, что оно значит. Как ты считаешь, зачем нужны подводные лодки, господи боже мой? Их ведь никто не видит, правда? Зачем-то они нужны, тебе не кажется? Так оно есть, и так было с начала времен. Даже в бою при Фермопилах имелся некто внедренный – или шпион, называй как хочешь. А Троянская война? Как была одержана победа? Чем был знаменитый конь, если не хитрой ловушкой, отравленным подарком, чистым обманом? И вина лежала не на тех, кто оставил его у стен Трои, а на тех, кто втащил коня в город. Вина лежит на тех, кто повелся на обман, а не на тех, кто обманывает в силу обстоятельств, то есть вынужден обманывать. Оба лагеря это отлично знают, и ни тот ни другой никогда не станет пренебрегать подобными средствами. Во время войны нужно быть коварным, иначе не стоит в войну и впутываться.
Я вдруг почувствовала себя наивной дурочкой. Он был, конечно же, прав. Но мне все равно это не нравилось, его работа по-прежнему казалась мне подлой, во всяком случае, так я себе ее представляла. Более подлой, чем война.
– Нет, это совсем не то же самое. Экипаж подлодки не устанавливает личных отношений, – я сделала нажим на двух последних словах, – с экипажем корабля, который она топит. Они не беседуют, не видят их лиц, не имеют среди них товарищей или братьев. Может, во время обычной войны это имеет свое оправдание, не знаю. Но ведь потом оказывается, что нет, не имеет, то есть имеет отнюдь не всё, на взгляд тех, кто пришел потом, кто не страдал и даже извлек для себя выгоду из победы, достигнутой невесть каким путем… К тому же сейчас нет ни морских сражений, ни боев на открытой местности, ни бомбежек. Англия, по крайне мере, в них не участвует. А ты рассуждаешь так, будто Вторая мировая война все еще идет полным ходом. Но она закончилась почти сорок лет назад. Ты же сам сказал: услышанные переодетым королем непочтительные речи его солдат, не знавших, что это и есть король (ты меня понимаешь), не заслуживали наказания, какими бы оскорбительными они ни были.
– И я от своих слов не отказываюсь, – ответил Томас, хотя мне показалось, что он успел пожалеть о столь однозначно высказанном мнении. – Эти несчастные солдаты, застигнутые врасплох, со страхом ожидавшие грядущего сражения, ничего общего не имеют с теми людьми, которыми занимается разведка, сегодняшняя разведка. Да, открытой, объявленной войны сейчас не ведется, но у нас есть враги. Лютые враги. Кроме того, война, она ведется всегда. Другое дело, что люди не видят ее, не имеют о ней никакого понятия, и так им живется спокойнее. А мы заботимся как раз о том, чтобы они ее не замечали. Ты не представляешь, сколько благих дел мы совершаем. – Он погасил сигарету и тотчас закурил новую. Томас уже не курил прежнюю марку “Маркович”, ее, кажется, перестали выпускать. Глядя на улицу, он добавил: – Поверь, эти типы настоящие ублюдки.
Такое грубое слово в его устах меня удивило, Томас нечасто употреблял подобные. И в этом вдруг прозвучала его личная, субъективная оценка. В конце концов, он их знал. Близко с ними общался, хотя порой, по настроению, мог прикрываться абсурдными теориями, словно еще верил в возможную неоднозначность своей работы.
– Но ведь то же самое и они думают про вас, про тебя. То же самое думали “социалы” про тех, кого задерживали, пытали и выкидывали в окна. Ублюдки.
– Ты опять ошибаешься. Я никогда не грозился поджечь ребенка на глазах у матери, могу поклясться. Всегда есть граница, которую нельзя переступать, всегда есть пределы дозволенного.
Каждый раз при воспоминании о той чудовищной паре меня охватывала дрожь. К счастью, они больше не появлялись после звонка Мэри Кейт якобы из Рима. После нашего с ней разговора я никогда не снимала трубки без легкого страха и затаив дыхание ждала, пока звонивший заговорит.
– А ты выяснил, кто они такие? Они действительно были членами ИРА?
– Не знаю, может, и были. И никогда не знал. Так оно лучше: некто скорее забудет про тебя, если и ты сам тоже о нем забудешь и не станешь напоминать о себе. Поверь, они навсегда выбросили нас из головы.
Он не в первый раз говорил о них с такой уверенностью. Когда-то давно я от него услышала: “Ничего подобного повториться просто не может”. И только теперь мне пришло в голову: а ведь нельзя исключать, что их убили – Мигеля и Мэри Кейт. Не исключено, что личности этой пары с точностью установили, их отыскали и убрали с дороги. Не сам Томас, хотелось бы верить (хотя во время своих долгих отлучек он запросто мог побывать и в Риме), а кто-то из этих “мы”, какой-нибудь коллега, вместе с которым он предотвращал несчастья. На самом деле было необъяснимо, почему супруги Руис Кинделан снова не дали о себе знать, как было обещано в конце нашего разговора, а я помнила его, словно он состоялся три дня назад: “Когда вернется Томас, не забудь с ним побеседовать, – инструктировала меня Мэри Кейт вроде бы беспечным, но непреклонным тоном. – То, что мы находимся далеко, не значит, что дело закончено. И решить его надо ко всеобщему удовлетворению”. А потом у нее хватило наглости передать поцелуи малышу, словно она старалась не дать мне забыть про тот “эпизод”. А так как я не верила, чтобы Томас и его шефы сразу до смерти перепугались и отменили все свои операции в Северной Ирландии (если она действительно входила в сферу их интересов), у меня мелькнула мысль, что Мигель и Мэри Кейт выбыли из игры только потому, что были уже мертвы, – пришлось прибегнуть к “настоящему убийству”, как и в былые времена. Вот почему Томас был уверен, что они забыли про нас “навсегда”. Но удивила меня, должна признаться, отнюдь не эта мысль, раньше не приходившая мне в голову, а моя собственная реакция на нее. Я вдруг поняла, что совершенно спокойно отношусь к тому, что проклятую парочку самым решительным образом ликвидировали. Они втерлись ко мне в доверие, обманули и угрожали жизни беззащитного ребенка – такое любую мать сделает безжалостной. И даже если в этом участвовал сам Томас, такой поступок не вызвал бы у меня ни ужаса, ни отвращения, как если бы я узнала, что он способен хладнокровно убить любого другого человека, допустим, незнакомого ему негодяя и врага. А вот если речь шла о Кинделанах, это было, пожалуй, приемлемо, справедливо, а может и похвально. Они вполне того заслуживали. Ведь и вправду есть границы, которые нельзя переступать. Кроме того, любой поступок – шаг к плахе и огню, и уже одним тем, что живем в нашем мире, мы рискуем ступить именно на такой путь, и с этим не поспоришь. А сколько шагов успели сделать Мигель и Мэри Кейт, или как их там звали на самом деле, за свою преступную жизнь? И тут я подумала: “Наверное, Томас заразил меня своим взглядом на вещи, как его самого заразил кто-то еще. Иногда достаточно просто слушать другого, чтобы подцепить заразу”. Но мне не хотелось признаваться ему в подобных мыслях, во всяком случае пока. Я все еще думала про короля Генриха:
