Он решил сделать так, чтобы та ночь стала лишь разрядкой и передышкой, стала ночью новой встречи и плотского изнеможения; постарался сделать так, чтобы мы поменьше разговаривали и я ничего ему не рассказывала, не задавала вопросов, вот почему он захотел немедленно все повторить, теперь без мокрой одежды, после того как я приняла душ, уже в спальне, в кровати, которая с каждым его отъездом все больше была моей и все меньше его, слишком он долго туда не возвращался, превратив ее для меня в “ложе печали”, как выразился один из классиков, однако вовсе не Элиот. Элиота я тоже читала на английском – по мере своих возможностей и со словарем наготове, – но из чистого любопытства, чтобы узнать, чем он близок Томасу, и чтобы лучше понять Томаса.

Я тоже постепенно выучила наизусть несколько стихотворений, которые до конца не понимала, хотя на самом деле мне это и не было нужно, но они часто звучали у меня в голове, как отрывки молитвы, но точно так же, вероятно, это происходило и с Томасом, только так и не более того.

Повтори молитву свою ради женщин, Которые проводили мужей или сыновей, И те отплыли и не вернутся…

Но ты в конце концов вернулся, во всяком случае, на сей раз вернулся.

А потом? Ты вернешься? Или “покинешь плоть на дальнем берегу”? Отдельные фразы и случайные строки – те, что всплывают у нас в памяти, – они наверняка не такие уж случайные.

После душа я надела халат, но не легла рядом с ним, даже не прилегла, а села на край кровати, держась очень прямо, – я снова почувствовала гнев, но еще больше – возмущение, и постаралась сесть от Томаса подальше, но вроде как и деля с ним постель: если бы я села на стул, это было бы похоже на вызов и раскаяние в том, что между нами сейчас произошло (но я ни в чем не раскаивалась), и он бы тогда наглухо закрылся или нашел удобный предлог, чтобы избежать любых объяснений и отложить мой рассказ до следующего дня, до утра – или до середины дня, или до вечера, или до следующего рассвета.

– “На улицах, с которыми простился… – произнесла я и замолчала. – Он, кажется, меня благословил… ” – продолжила я и снова замолчала.

Томас не мог удержаться и закончил цитату, но по-английски:

– And faded on the blowing of the horn[23].

– Сколько раз ты уже прощался со мной, Томас, и сколько раз еще будешь прощаться? И так будет всегда, правда? И каждый раз разлука будет все более долгой и непонятной.

Из-за жары он накрылся одной лишь простыней, а одеяло со своей стороны отбросил, потом на миг закрыл лицо той же простыней, словно понял и согласился с тем, что не может и дальше откладывать этот разговор и что я не намерена отдаться ему во второй раз, уже без спешки, без нервного возбуждения и неуверенности в себе, ведь пока мое женское тщеславие было удовлетворено. (Когда я вышла из ванной в халате, он потянул меня за пояс, так что полы распахнулись, но я снова быстро их запахнула.) Для него наступил неприятный момент – пора было объяснить то, что ему позволили объяснить.

– Да, Берта, это правда. Да, Берта, это правда. – Дважды повторил он, а потом встал с кровати, застегнул рубашку и натянул брюки, надел носки и обулся, словно ему надо было полностью одеться, чтобы почувствовать себя защищенным во время предстоящего разговора. – Да, так будет всегда, хотя “всегда” – это всегда что-то расплывчатое, весьма условное. – И, защитив себя одеждой, он снова лег: устроил голову на подушке, а ноги прямо в ботинках положил на простыню, но сейчас это не имело никакого значения, и я не собиралась делать ему замечаний. – Если, конечно, ты захочешь остаться со мной. А если не захочешь, для меня все будет по-прежнему, да, для меня, но уже не для тебя. Ладно, расскажи мне как можно подробнее, что тут произошло.

И я начала ему рассказывать про Кинделанов, про то, как они хитро и вроде бы по-дружески ко мне подкатились и втерлись в доверие, как начали расспрашивать про его работу и что в конце концов сообщили о нем, о тех слухах, которые до них дошли, “скверных слухах”. Описала “эпизод” с зажигалкой и повторила слова Мигеля, наверное, самое худшее из всего им сказанного: “Он ведь ставит под удар и остальных тоже. Неужели ты и этого не понимаешь, дорогая Берта? Ты думаешь, те, кому он портит жизнь, не попытаются дать отпор? Не попытаются нейтрализовать его любым способом? Не захотят отомстить?”

На что я ответила со слепой покорностью: “Я сделаю все, что ты хочешь, Мигель”. А Мигель хотел, чтобы я выяснила правду, хотя многое они уже и сами выяснили, а потом, в зависимости от результата расспросов, повлияла бы на мужа. Вот теперь мне и предстояло приступить к такому разговору, и если я добьюсь успеха, это, безусловно, будет наилучшим вариантом для всех. Включая сюда и его врагов, включая сюда и Кинделанов.

– Как ты мог? Где ты на самом деле пропадал столько времени? Ты понимаешь, что ты натворил? – Эти три вопроса я задала под конец и по возможности спокойным тоном (мне хотелось любой ценой сохранить спокойствие, не показывать своего отчаяния и не бушевать, пока он мне не ответит).

А он ответил то, на что, надо полагать, получил разрешение и что помогало ему сохранить лицо. Я часто перебивала Томаса какими-то вопросами, но они выпали у меня из памяти, там сохранились только его слова, и еще я подумала тогда, что некоторые ответы он просто выучил наизусть под диктовку, а порой мне казалось, что это говорит вовсе не Томас, а кто-то другой его голосом, стоя у него за спиной. И еще я подумала, что оделся он не для того, чтобы чувствовать себя защищенным, а чтобы владеть ситуацией и задавать тон, ведь куда уверенней держит себя одетый и обутый человек, чем тот, у кого под халатом голое тело.

– Раз уж так повернулись дела, – сказал он, – ты должна кое-что узнать, просто на всякий случай. Но только кое-что. Самый минимум, без чего нам нельзя обойтись. Я могу открыть тебе совсем немного. И привыкни к мысли, что все я не открою тебе никогда. Это невозможно, да и незачем. Тебе должно хватить следующего: я действительно работаю не только на Форин-офис, а еще и на секретные службы, но лишь время от времени. Началось это довольно давно, а вовсе не сейчас, хотя ты ничего не знала. Да, началось это давно, а значит, наша с тобой жизнь, какой была до нынешнего дня, такой и останется, а она тебя вполне устраивала, то есть ничего, по сути, не меняется. Меня направляют в разные места, и порой никто точно не знает, на какой срок, иногда это можно лишь предполагать, но обычно такие прикидки – пустое дело. Скажу честно: уезжая отсюда, я не знаю, когда вернусь, не знаю даже, куда меня занесет, это зависит от полученных заданий, от того, где и когда я буду больше нужен. Но так бывает не всегда, иногда я спокойно сижу в Лондоне. Ты не должна спрашивать, чем я буду заниматься – мне и самому это неизвестно. Никогда не спрашивай и о том, что я успел сделать, потому что в действительности я как будто ничего и не делал, этого не было, это нигде не зафиксировано, об этом не составлено отчетов – никаких отчетов просто не должно быть. Что бы ни произошло, я тут ни при чем, потому что мы, участники таких событий, существуем, но нас нет, или наоборот: мы есть, но нас не существует. Мы делаем что-то, но при этом ничего не делаем – или мы не делаем того, что делаем. Просто что-то происходит как природное явление. И никто не спросит с нас за это. Никто не отдает нам приказов, и никто никуда не посылает. Поэтому, если ты решишь остаться со мной, никогда ничего не спрашивай, некая часть моей жизни так и останется для тебя недосягаемой – будет только так и больше никак, и, хотя на нее уходит определенное время, ее словно бы и нет, даже для тебя. Да и для меня тоже. Но ты не должна волноваться. Эти Кинделаны… Ничего подобного больше не случится. Видно, произошла ошибка, они меня с кем-то спутали или искали человека, которого вообще нет на свете. Люди вроде них верят в то, чего нет. Но теперь они наверняка все поняли. Больше они никогда тебя не побеспокоят.