– Что-то случилось в последние месяцы? Ты стал другим, будто сразу постарел лет на десять. Или взвалил себе на плечи тяжкое бремя.
Томас глянул на меня растерянно, вроде бы удивившись, что я заметила в нем перемену, которую он старался скрыть за шутками и пустыми отговорками. Он дважды откинул волосы, хотя они и так были, как обычно, аккуратно зачесаны назад, и это, наверное, было лишь способом помедлить с ответом. Потом взгляд его потух, словно он сомневался, можно или нет что-то мне рассказать. Но в итоге все-таки увильнул от объяснений:
– Нет, ничего особенного не произошло. Да и что могло со мной произойти? Просто студенческие годы остались в прошлом. Праздник закончился, как и веселая беспечная жизнь. Отныне каждый мой шаг будет иметь значение для всего дальнейшего. Нет больше времени на пробы и ошибки. И на их исправление. Меня не отпускает чувство, что любой нынешний поступок непременно отзовется лет через двадцать, хотя сейчас я способен сделать верный выбор не больше, чем в пятнадцатилетием возрасте, да что там, даже не больше, чем в восьмилетием. И эта дорожка ведет туда, откуда нет возврата, но с нее уже трудно соскочить, не знаю… С тобой произойдет то же самое в следующем году, будь уверена.
В Испании учеба продолжалась пять лет, и, когда Томас вернулся, мне оставался еще год, поэтому я действительно могла не торопиться с выбором, что делать дальше, но это не касалось нашей с ним женитьбы – пожениться мы решили давным-давно, и наконец-то столь важное для меня событие приближалось. Не зря же я столько ждала, не зря изо всех сил старалась побороть тоску, не зря терпела долгие месяцы разлуки, и раз нам и впредь суждено будет иногда разлучаться – я готова, даже если такой будет вся наша жизнь. Никаких колебаний у меня не было – ни на миг. В любом случае Томас еще может снова измениться, может враз повзрослеть, может пресытиться сомнениями и тревогами, а я рядом с ним тоже быстро повзрослею, чтобы быть с мужем вровень, но отказываться от него я не собиралась. И не из упрямства, а потому что была бесповоротно влюблена, и если я говорю “бесповоротно”, то в буквальном смысле этого слова: я не только влюбилась в него в ранней юности, но тогда же решила, что это навсегда, очень твердо решила, а нет ничего более прочного, чем соединение чувства и воли. За время его отсутствия у меня случались любовные интрижки, что считалось естественным для моего тогдашнего возраста и было вполне в духе тогдашних нравов, но ни одна не заставила меня усомниться в принятом решении или поколебать безоглядную преданность Томасу. Да, совсем юной я указала на него дрожащим пальцем (дрожащим от волнения) – и больше никаких сомнений у меня быть уже не могло. А он? У него, разумеется, тоже были мимолетные приключения, но я никогда не замечала ни перемен в его отношении ко мне, ни малейших признаков охлаждения. Его тревожное состояние не могло не беспокоить меня, но причина тут была не во мне, это точно. Мы решили пожениться примерно через год, когда я тоже получу диплом. Отвечая на мои вопросы и словно желая объяснить свое настроение, Томас сказал:
– Что могло произойти со мной в Оксфорде? Сама знаешь: там никогда ничего не происходит. То есть ничего серьезного и даже ничего непредвиденного. Это место безопасное, там царят ритуалы, благодаря которым все мумифицируется или словно плавает в формалине. Там есть что-то хорошее, есть что-то плохое, и есть вещи фантастические, но при всем при том это место… – Он немного помолчал, как если бы ему самому было не по душе выражение, которое он собирался употребить. – Это место, отторгнутое от вселенной.
– Скажи, а меня ты тоже имеешь в виду, говоря про все то, что, к сожалению, уже не сможешь изменить в своей жизни? И лет через двадцать, не исключено, будешь воспринимать меня как бремя, которое лучше было бы не взваливать на себя? Ты и со мной тоже связываешь мысль о шаге, после которого нельзя дать задний ход, о навязанном тебе пути, с которого нельзя свернуть? Не знаю, да и никто не знает, что нас ждет в будущем, все очень зыбко, но от тебя я этого не жду и не могу ждать. Однако не хотела бы, чтобы и во мне ты видел некую опасность. Если, по твоим словам, сейчас ты так же не способен сделать четкий выбор, как и в восьмилетием возрасте, я не могу не отнести твои сомнения и к себе самой – не настолько я наивна. А меньше всего мне хотелось бы, чтобы ты уже сейчас видел во мне рабские оковы. Так рано. Чтобы ты смотрел на меня со страхом.
– Нет, Берта, нет, – ответил он очень просто, чем меня немного успокоил. А так как я ничего не сказала и с тревогой смотрела на него, снова откинул волосы назад нервным и совершенно бессмысленным взмахом руки, а потом, помолчав несколько секунд, добавил: – Конечно нет. Конечно, к тебе это никак не относится. На самом деле ты часть того немногого, что мне никто не навязывает и что мне удалось выбрать по своей воле. Во многом другом, как мне кажется, судьба моя определена, и тут не столько выбирал я, сколько выбрали меня. Ты единственное по-настоящему мое, единственное, что выбрал я сам.
Я подумала, что он преувеличивает и его слова звучат загадочно. Почему он говорит, будто его судьба определена, а свобода ограничена. Никто не заставлял его соглашаться на нынешнюю работу, к тому же получить такое место и так рано, едва окончив университет, – настоящая удача; большинство испанцев, обзаведясь дипломом, сталкивались с массой проблем и работали где придется, а самые неудачливые порой и вовсе не могли найти работу. А еще я не понимала, почему Томас утверждает, будто не он сам сделал выбор, а кто-то выбрал его самого. “Что-то с ним произошло, это точно, что-то странное и нехорошее, о чем он предпочитает мне не рассказывать, – подумала я. – Ладно, расскажет потом, у нас впереди много лет, а каждый человек в конце концов изливает душу тому, кто из ночи в ночь спит с ним рядом. От жены трудно вечно таиться”.
Как часто случается в часы неуверенности и страха, победу одерживает эгоизм: я предпочла сохранить в памяти лишь то, что напрямую касалось меня и звучало признанием в любви. Я вздохнула с облегчением и, отмахнувшись от тревожных мыслей, не стала надо всем этим слишком долго раздумывать. Особенно когда Томас притянул меня к себе, обнял одной рукой и мягко прижал мое лицо к своей груди, хотя в таком жесте и было что-то отчаянное. Я сразу перестала его видеть и только вдыхала запах одеколона, табака и хорошего английского сукна. Я почувствовала себя лучше, вне опасности и погладила ему затылок, словно желая таким способом успокоить, а много позднее, вспоминая эту сцену и весь наш разговор, подумала: наверное, мне стало легче только потому, что я перестала видеть его встревоженное лицо, его пухлые губы, которые мне всегда нравилось трогать и целовать, не видела ни светлых волос с прической, как у летчиков былых времен, ни беспокойных глаз, которые никогда больше не будут спокойными и безмятежными.
Но ждать его рассказа мне пришлось долго, и он так никогда и не рассказал мне всего, а я привыкла обходиться без подробностей. Он умел быть скрытным, чему в огромной степени помогали и наложенные на него строгие запреты. Каждый раз, когда такой человек чувствует потребность в чем-то признаться, он сразу вспоминает о грозящем за это наказании, а также об опасности, которой подвергает других, а кроме того, это ведь может распахнуть двери для бесконечных расспросов. Лучше молчать как могила или придумывать лживые отговорки, а если что-то ненароком просочится наружу, абсолютно все отрицать.
Мы были женаты два года, и уже родился наш первый сын, когда Томасу все-таки пришлось со мной объясниться. Просто у него не оставалось выхода. Правда, он рассказал мне не так уж и много – только то, что ему позволили рассказать, поскольку прежде он обязан был с кем-то проконсультироваться – несмотря на мое давление, несмотря на опасность, которую он на нас навлек, занимаясь своими непонятными делами. Но тогда я по крайней мере узнала, что это были за дела. Вернее, я уже и раньше кое о чем догадывалась, а воображение, как известно, часто бывает куда смелее реальности, будучи лишенным конкретности с ее несокрушимой силой, поэтому всегда лучше отмахнуться от лишних фантазий и сказать себе: “Но ведь, возможно, ничего такого и не произошло, а о том, что произошло на самом деле, я ничего не знаю и никогда не узнаю. Зачем терзать себя пустыми домыслами?” С тех пор я не могла избавиться от смутного страха – в первую очередь за мужа, но также за маленького сына и за себя саму, а потом, разумеется, еще и за дочку. Он поклялся, что случившееся больше никогда не повторится, вообще ничего плохого с нами не будет, а я подумала: с какой легкостью некоторые люди дают клятвы, говоря о вещах, которые от них совсем не зависят и которые они не могут предотвратить. (Обычно так ведут себя типы либо безответственные, либо загнанные в угол.) И тем не менее я как последняя дура поверила ему – или просто не могла не поверить. У меня не оставалось выбора, если я хотела продолжать и дальше жить жизнью, похожей на нормальную. Хотя после того случая моя жизнь больше уже никогда не была совсем нормальной. Томас понапрасну врал, чтобы хоть как-то спасти положение (он и действительно должен был чувствовать себя загнанным в угол), а я понапрасну верила ему, чтобы страх оставался лишь смутным, недолговечным и подспудным, но только не острым и безграничным. Да, прошло около трех лет после его возвращения из Оксфорда, когда случилась история, которая заставила моего мужа рассказать мне то, что ему позволили рассказать.
