“Да, сэр”. И немного возненавидел себя за это. Один из псов лизнул мне руку. “Ты им нравишься —, сказал Кинни, – а мне как раз нужен еще один верный пес”. Я ничего не сказал. Животные всегда тянулись ко мне. Мама рассказывала, что однажды оставила меня, совсем еще маленького, не старше месяца, спеленутым в корзине у курятника во дворе. Она зашла в дом за оселком для ножа, а когда вышла, одна из коз лизала мое лицо и руку. Будто знала меня. Так что я просто смотрел на макушку Кинни, на его пушистые светлые волосы. Он посмотрел на мою шею и сказал: “Поехали”. Затем повернул свою лошадь, тронул ее и ускакал.

Однажды мы десять миль шли по болоту по следам одного боевика до заброшенной хижины, и я видел, как Кинни прострелил тому голову с двухсот ярдов, видел, как взорвалась голова боевика. Солнце уже садилось, когда Кинни его пристрелил, так что мы разбили лагерь возле ручья. Небо заволокло тучами, и ночь была вдвое чернее чем обычно, с огромными комарами. Мы зажгли костер, все заключенные, работавшие с Кинни и собаками, пристроились поближе к огню. Все, кроме меня и Кинни. Я обмазался грязью, чтобы отваживать комаров. В дыму его лицо расплывалось, но я все равно чувствовал, как он смотрит на меня из темноты. Понял, как только он прервал свою историю о том, как женщина-шериф поймала его в Арканзасе и отправила обратно в Парчман в последний раз, а потом сказал: “Я бы никогда не обидел женщину; и они это знали”. А потом его взгляд оказался устремлен на меня. И я на него ответил. “У всех есть свой предел, после которого человек ломается”, – сказал он. Я вспомнил Ричи, возящегося в земле со своей мотыгой. “У каждого”, – сказал Кинни и выплюнул жевательный табак в огонь.

Просыпаюсь уже в полдень; Леони успела свернуть с трассы. Согласно атласу, следует ехать по шоссе 49 дальше на север, в самое сердце Миссисипи, затем съехать и проехать еще немного, чтобы добраться до тюрьмы, которую Леони отметила на карте штата черной звездой, но мы уже не едем по карте. Проезжаем мимо продуктового магазина, мимо мясной лавки. Просевшее здание с плоской крышей и выцветшей вывеской: “Лес оптом”. Здания встречаются все реже, а деревья все чаще, пока мы не оказываемся у стоп-знака, и вокруг нас только деревья и ничего больше. После перекрестка асфальт сменяется каменистой грунтовкой.

– Ты уверена, что знаешь дорогу? – спрашивает Леони у Мисти.

– Уверена, – отвечает та.

Дождь прекратился, и воздух размыт туманом. Мисти открывает окно и высовывает наружу сотовый. Вокруг тишина, только постанывает и покряхтывает машина Леони. Высокие деревья стоят, не шелохнувшись. Слева от машины стволы коричневые и здоровые, подлесок редкий. Справа от машины лес выглядит недавно выжженным: стволы наполовину черные, а подлесок густой и ярко-зеленый. Меня поражает статичность пейзажа. Мы – единственные животные, что бродят здесь.

– Ни хрена тут нет, – говорит Леони.

– Если бы у меня был сигнал, я могла бы позвонить ему и успокоить тебя, но мы слишком далеко в глуши.

Мисти вытирает свой телефон о край рубашки и прячет его в карман.

– Я бывала здесь с Бишопом. Я знаю, куда ехать.

– А куда мы идем? – спрашиваю я у сидящих спереди.

Леони поворачивается на пол-оборота, чтобы я мог видеть, как она хмурится в сторону Мисти, а потом снова оборачивается на дорогу.

– Надо остановиться ненадолго. Навестить друзей, – кидает мне через плечо Мисти. – Потом снова вернемся на дорогу.

За поворотом деревья вдруг расступились, и мы оказались среди небольшой группы домов. У некоторых облицовка, как у дома Ма и Па, у некоторых – одна изоляция без облицовки. Среди них домик на колесах, который, кажется, уже много лет как не на ходу, обвитый сверху и по бокам глицинией. Кажется, будто у него зеленые живые волосы. Вокруг бегают куры, удирая от собаки, серебристого питбуля с широко раскрытой пастью. Мальчик лет четырех сидит на земле перед ступеньками крыльца дома без облицовки и ковыряется палкой в грязи. На нем детский комбинезон, который больше походит на рубашку, и желтые трусы, а ноги босы. Он вытирает лицо, когда Леони останавливается и выключает двигатель, и кожа его становится из бледно-белой черной от грязи.

– Говорила же, что знаю дорогу, – говорит Мисти. – Посигналь.

– Что?

– Посигналь, говорю. Я не выйду из машины, пока по двору гуляет собака.

Леони сигналит, и собака перестает гоняться за курами, подбегает к автомобилю понюхать колеса и помочиться на них, начинает лаять. Я понимаю, что она говорит. Уходите. Вдох. Прочь! Вдох. Посторонние! Вон отсюда! Кайла просыпается и начинает плакать.

– Достань ее, – говорит Леони, и я отстегиваю ее ремень безопасности.

Маленький белый мальчик машет палкой в воздухе, а затем хватает ее обеими руками, направляя ее на нас как ружье. Его светлые волосы прилипают к голове, вьются у него перед глазами, как черви.

– Бах, бах! – говорит он.

Стреляет в нас.

Леони заводит машину.

– Да ну его, надо оно нам…

– Еще как надо, а ну глуши обратно. Посигналь еще раз.

Леони идет на компромисс. Двигатель она не глушит, но дает еще один гудок, длинный и громкий, от которого Кайла плачет еще сильней и прячет лицо у меня на груди. Я пытаюсь успокоить ее, но она меня не слышит из-за лающей собаки, стреляющего мальчика, тишины на той полянке среди сосен, по звуку такой же мощной и громкой, как и голоса собаки и мальчика, но по-другому. Я хочу выскочить из машины с Кайлой, убежать от мальчика с его собакой и игрушечным ружьем и отвести нас всех домой. Внутри меня нарастает жажда схватки.

Из дома без облицовки выходит белая женщина, проходит мимо измазанного грязью ребенка. Волосы у них одного и того же блондинисто-рыжего цвета и одинаково кудрявые. Ее волосы длинные, до пояса, и, если не считать носа, который кажется опухшим и горит красным, она даже симпатичнее Мисти. Босая, как и мальчик. Пальцы ее ног розовые. Она скрипуче кашляет, а затем идет к машине. Пес подбегает к ней, но она не обращает на него внимания. По крайней мере, он перестает лаять. Мисти открывает дверь машины, высовывает наружу верхнюю часть туловища, держась за раму.

– Ну привет, сучка моя! – говорит Мисти так, словно это знак ласки.

Женщина улыбается, не переставая кашлять. Туман оседает на ее волосах, крася их в белый.

– Говорила же, что мы приедем.

Мальчик продолжает стрелять в нас из своего выдуманного ружья, пока собака лижет его лицо. Я хочу вернуться домой. Леони проводит рукой по волосам над правым ухом, почесывая кожу головы. Она делает так, когда нервничает. Ты себе кровь пустишь, сказала как-то Ма, но мне кажется, Леони делает это машинально. Она так сильно царапает кожу, что звук такой, словно ее ногти царапают холст. Мисти обнимает женщину, та всматривается в машину. Когда Леони открывает свою дверь и выходит, здороваясь, я почти не слышу ее слов из-за плача Кайлы. Леони снова чешется. Маленький мальчик прыжками взбегает по бетонным ступенькам и исчезает в глубине дома. Леони подходит к женщине, и все трое начинают разговаривать; руки Леони слабо висят по бокам.

Полы в голом доме неровные. Они выше всего в середине каждой комнаты, а ближе к четырем углам, скрытым во тьме, опускаются. Внутри темно из-за загроможденного коробками крыльца, так что свободным остается лишь проход в гостиную, в которой тоже темно и стоит множество коробок. Еще здесь два дивана и одно откидное кресло, на котором сидит и поедает фруктовый лед стрелявший мальчик. Телевизор тоже стоит не на столике, а на коробке – показывают какое-то реалити-шоу о людях, которые покупают острова для строительства курортов.

– Сюда, – ведет женщина идущих следом Мисти и Леони. Леони жестом руки оставляет меня в гостиной.

– Так, вы все побудьте здесь, – говорит она, протягивая руку и касаясь указательным пальцем кончика носа Кайлы, а затем улыбается.

Лицо Кайлы все еще мокрое от слез, но она сопит, обхватывает меня за шею и смотрит на мальчика с пистолетом так, словно у нее есть что ему сказать, поэтому я опускаю ее на пол.