– Я понимаю, – говорил Майкл.

– Ничего ты понимаешь и никогда не понимал, – отвечала Леони.

– Зачем ты так со мной?

– Иди куда хочешь, – ответила Леони, и они плакали, целовались и отпустили друг друга только когда с улицы во двор заехал пикап Большого Джозефа.

Он не сигналил, не махал Майклу рукой – просто сидел и ждал его. А потом Леони ушла – хлопнула дверью и исчезла в глубине дома, а Майкл остался стоять на крыльце, опустив взгляд. Он забыл обуться, и пальцы на ногах были уже красные. Тяжело дыша, он похватал свои мешки; татуировки на его белой спине словно ожили – дракон на плече, коса, спускающаяся вниз по руке, образ смерти между лопатками… Мое имя – Джозеф — у основания шеи, между оттисками моих детских ножек.

– Я вернусь, – сказал он, спрыгнул с крыльца, мотнув головой, перекинул свои мешки через плечо и пошел к пикапу, где ждал его собственный папа, Большой Джозеф – человек, из чьих уст я ни разу не слышал своего имени.

Отчасти мне хотелось показать средний палец вслед выезжающей с участка машине, но страх, что Майкл выскочит из пикапа и выпорет меня, все же пересилил. Я тогда еще не понимал, по какому принципу Майкл обращал или не обращал на меня внимание, иногда видел меня, а иногда – целыми днями или неделями кряду – словно бы нет. Не понимал, что в тот самый момент я не имел для него никакого значения. Майкл ни разу не оглянулся, когда шел к машине, когда закидывал мешки в багажник, и даже не взглянул на меня, залезая на сиденье. Все его внимание было словно приковано к его раскрасневшимся босым ногам. Па всегда говорил, что мужчина должен смотреть другому мужчине в лицо, и потому я стоял и смотрел, как Большой Джозеф сдает назад, смотрел на опустившего глаза Майкла – до тех пор пока они не выехали с участка и не тронулись вдоль по улице. Потом я сплюнул на манер Па, спрыгнул с крыльца и побежал к спрятанным в лесу за домом жилищам животных.

– Пойдем, сынок, – говорит Па.

Он двигается дальше по направлению к дому, и я иду следом, стараясь отмахнуться от воспоминаний о той ссоре Леони и Майкла – не вносить их с собой в дом, оставить их висеть снаружи, словно туман промозглым влажным утром. Но они упорно летят вслед за мной вдоль следа из капель крови, остающихся в грязи там, где прошел Па, – следа, свидетельствующего о настоящей любви не хуже, чем след из хлебных крошек, который оставляла в лесу Бензель.

Запах жарящейся на сковороде печени оседает где-то глубоко в горле, хоть Па и сдобрил ее сперва свиным жиром. Он выкладывает пахучую печень на тарелку; подлива образует вокруг мяса небольшое сердечко – интересно, Па это нарочно? Я несу тарелку в комнату Ма, но она все еще спит, так что я возвращаюсь с едой на кухню. Па накрывает тарелку бумажным полотенцем, чтобы печень подольше не остывала, а потом принимается нарезать мясо с приправами, чеснок, сельдерей, сладкий перец и лук. К тому моменту, как он ставит все это на огонь, мои глаза уже вовсю слезятся.

Если бы Ма и Па были дома в тот день, когда Леони с Майклом поссорились, они бы их остановили. “Негоже пацану такое видеть”, – сказал бы Па. Ма, наверное, сказала бы: “Ты же не хочешь, чтобы твой ребенок подумал, что ты вот этак с людьми себя ведешь”. Но их там не было. Как ни странно. Они тогда узнали, что у Ма рак, и Па постоянно возил ее по врачам. В те дни они впервые на моей памяти оставили меня на попечение Леони. После того как Майкл уехал с Большим Джозефом, дома стало странно – я делал себе сэндвич с жареной картошкой, а Леони сидела по ту сторону стола, покачивая закинутой на другую ногой, глядя куда-то сквозь стену и выпуская изо рта сигаретный дым, обволакивающий ее лицо, подобно вуали, хотя Ма с Па терпеть не могли, когда она курила в доме. Странно было остаться с ней наедине. Она стряхивала пепел и бычковала сигареты в пустой банке из-под колы, а когда я начал есть свой сэндвич, сказала:

– На вид мерзко.

Слезы после ссоры с Майклом уже высохли, но я все еще различал на ее лице подсохшие следы там, где они стекали по ее щекам.

– Па всегда так делает.

– А что, обязательно всегда все делать, как Па?

Я покачал головой – наверное, она ждала от меня такого ответа. Но вообще мне нравилось почти все, что делал Па, – нравилось, как он держится, разговаривая с кем-то, как он зачесывает волосы назад прямо от лба, а потом прилизывает, становясь похожим на индейца из книжек про племена чокто и крик, которые мы читали в школе. Мне нравилось, что он позволял мне сидеть у него на коленях и водить вместе с ним его трактор за домом. Нравилось то, как он ест – равномерно, быстро и аккуратно. Нравились истории, которые он рассказывал мне на ночь. Когда мне было девять, Па казался мне мастером во всем.

– А так и не скажешь.

Вместо ответа я с силой проглотил кусок сэндвича. Картошка была соленой и плотной, а майонеза и кетчупа я положил маловато, так что куски лезли в горло неохотно.

– Даже звучит мерзко, – прокомментировала Леони. Затушив очередную сигарету в банке, она толкнула ее через стол в мою сторону. – Выкинь.

Она встала, зашла в гостиную, взяла одну из бейсболок Майкла и надела ее, глубоко надвинув козырек на лицо.

– Скоро вернусь, – сообщила она.

Все еще держа в руке сэндвич, я поспешил за ней, протиснувшись через тяжелую входную дверь. Хочешь оставить меня тут одного? – хотел спросить я, но в горле комом встал кусок сэндвича, перекрыв дорогу наружу закипавшей где-то в животе панике. Я никогда прежде не оставался дома один.

– Мама и Па скоро вернутся, – бросила Леони, захлопывая за собой дверь машины.

Она водила бордовый “шевроле малибу” с низкой посадкой, который Ма с Па подарили ей на выпускной. Леони выехала с участка, высунув руку из окна – то ли ловя потоки воздуха, то ли махая мне на прощание, я так и не понял, – и скрылась за поворотом.

Мысль о том, чтобы остаться одному в тишине дома, почему-то пугала, а потому я решил посидеть на крыльце. Но тут послышался высокий и какой-то совсем неправильный мужской голос, напевающий раз за разом одни и те же слова. Oh Stag-o-lee, why can t you be true?[1] Это был Стэг, старший брат Па, как всегда при своей длинной палке для ходьбы. Его одежда была на вид замасленной и заскорузлой, а палкой он размахивал, словно топором. Сколько я его встречал, столько не мог понять, что он говорил, – впечатление было такое, словно Стэг говорил на каком-то иностранном языке, хоть я и знал, что это все же был английский. Он каждый день обходил окрестности Бойса, напевая и размахивая своей палкой, прямой и гордый, как и Па. И еще носы у них были одинаковые. А вот во всем остальном он ничем не походил на Па. Скорее, Стэг выглядел так, как выглядел бы Па, если бы того скрутили и выжали, как мокрую тряпку, а затем дали высохнуть, не расправив. Я как-то спросил у Ма, что с ним не так и почему от него вечно несет, как от броненосца, а та в ответ нахмурилась и сказала: У него с головой не все в порядке, Джоджо. А затем добавила: Только Па таких вопросов не задавай.

Мне не хотелось, чтобы он меня заметил, и потому я спрыгнул с крыльца и побежал за дом – обратно в лес. Там было приятно: сопели свиньи, чавкали травой козы, поклевывали друг друга куры – все это снимало чувство собственной ничтожности и одиночества. Я уселся на корточки и стал наблюдать за животными. Мне казалось, что я почти слышу, как они пытаются поговорить со мной, казалось, вот-вот я услышу их голоса. Когда я бросал взгляд на жирного борова с неровными пятнами черной шерсти на боках, он хрюкал и хлопал ушами, словно хотел сказать: “Почеши-ка вот тут, парень”. Когда козы лизали мне руки, покусывая пальцы, бодали меня и блеяли, я будто слышал: “Соль пряненькая, вкусная – еще, еще соли”. Конь Па опустил голову и принялся переступать ногами и взбрыкивать; его влажные бока блестели на солнце, словно мокрая красная грязь на берегу Миссисипи. Он словно говорил мне: “Я могу сейчас взять и перескочить через тебя, парнишка, и побежать; о, я побегу так, что ты и оглянуться не успеешь, а меня уже и след простынет. Я могу заставить тебя трястись от страха”. Но понимать их, слышать их было страшно. Потому что Стэг тоже их понимал: иногда он останавливался посреди улицы и заводил целые дискуссии с Каспером – лохматым черным соседским псом.