– Я серьезно, – говорит Леони, а затем следует за женщиной и Мисти на кухню, которая является самым хорошо освещенным помещением в доме – под потолком висит люстра с кучей лампочек.

Дверной проем закрывается занавеской. Женщина наполовину задергивает ее, кашляет и машет рукой в сторону стола, за который должны сесть Мисти и Леони. Открывает холодильник. Я сажусь на край дивана, чтобы следить и за стрелявшим мальчиком в кресле, и за Кайлой, присевшей перед ним, положив руки на колени, и за зазором в занавеске, за которой сидят женщины на кухне.

– Привет, – говорит Кайла, растягивая оба слога, и ее голос ходит вверх и вниз, словно по холму.

То же самое она говорит своей кукле-малышке, когда берет ее утром, то же самое она говорит лошадям, свиньям и козам, то же самое она говорит курам, то же самое она сказала Леони, когда впервые ее увидела. То же самое она говорит Па. С Ма она почти не разговаривает: когда я привожу ее в комнату, чтобы посмотреть на неподвижное тело Ма, Кайла съеживается у меня на груди и плече, делает храброе личико и через пять минут шиканий с пальцем перед губами она произносит уходим. Она никогда не говорит “привет” мне. Просто садится рядом или ползет ко мне, обнимает меня за шею и улыбается.

Мальчик смотрит на Кайлу, так же как на свою собаку, и Кайла подпрыгивает ближе.

– Привет, – снова говорит она.

У мальчика по лицу стекает струйка соплей. Он вдруг вскакивает, становится в кресле на ноги и, кажется, принимает какое-то решение. Улыбается, показывая скованные серебром зубы – лишь металл защищает их от разрушения. Он начинает прыгать на кресле, словно на батуте, и несколько коробок, сложенных рядом, опасно шатаются.

– Не лезь туда, Кайла, – говорю я. – Оба упадете.

Но Кайла не слушается меня, поднимает одну ногу, залезает в кресло, и они начинают разговаривать, прыгая и общаясь. Я ловлю слова: кресло, телевизор, леденец, нету, переехали. Я прикладываю руку к уху, смотрю на женщин на кухне, внимательно наблюдаю за движением их губ и пытаюсь разобрать, о чем говорят они.

– Я спала. Потому и не услышала вас сразу. Мы тут болеем все.

– Это все погода, – говорит Мисти. – То морозно, то на следующий день уже двадцать семь. Чертова весна в Миссисипи.

Женщина кивает, отпивает из пластикового стаканчика, прочищает горло.

– А где Фред? – спрашивает Мисти.

– Сзади, работает.

– Все на мази?

– В шоколаде, детка, – говорит женщина и снова кашляет.

Леони тревожно теребит пальцами край стола.

– Чем теплее, тем лучше.

– Ты же выручишь? – говорит Мисти.

Женщина кивает.

– Хотите чего-нибудь выпить? – спрашивает она.

– Холодное есть? – спрашивает Мисти.

Женщина передает ей спрайт. Я вспоминаю, как мне самому хочется пить, но молчу. Леони меня убьет.

– Нет, спасибо, – говорит Леони, и я понимаю это только по ее губам и по качанию головы. Она говорит предельно тихо.

– Ты уверена? – спрашивает ее Мисти.

Леони качает головой.

– Нам бы поскорее вернуться на дорогу.

У стены стоят целые ящики газировки: кола, “Доктор Пеппер”, “Барке” и фанта. Когда мы подъезжали, я бы в жизни не подумал, что в этом доме найдется такое изобилие: такое количество еды и всякой всячины, столько всего – ящики с супом, с крекерами, с туалетной бумагой и бумажными полотенцами, три еще не распакованных микроволновки, рисоварки, вафельницы, кастрюли. Столько продуктов, что коробки с едой доходят аж до потолка в гостиной, столько кухонных принадлежностей, что они достают до светильников на кухне. Я был голоден и хотел пить: мое горло сжималось, как кулак перед дракой, а желудок горел. И Леони за столом – Леони, которая обычно не думает о том, принимать ли предложенную еду, и всегда берет с радостью все, что ей дают, – сейчас отказывается. Сейчас, когда козлятина и рис уже превратились в ил где-то глубоко у меня в кишках.

Женщина складывает руки на груди, хмурится. Она пытается сдержать кашель, но он все равно вырывается неровными порывами. Она качает головой, и я понимаю, что она размышляет о чем-то, по тому, как она стоит и смотрит прямо на Леони. Грубо.

Если бы здесь был Па, он не назвал бы этого мальчика негодяем. Или пройдохой. И уж точно никак не назвал бы его мальчиком. Он назвал бы его крутым. Потому что он такой и есть. Он устал играть в догонки с Кайлой – усаживается перед телевизором, включает одну из своих четырех приставок и начинает играть. Это Grand Theft Auto, и он явно не умеет играть. Он гонит машину через разметку, врезается в магазины, выходит из машины на светофоре и бежит куда-то. Кайле скучно. Она возвращается ко мне и забирается мне на колени, схватив в кулачок край моей рубашки, и начинает серьезно разговаривать со мной о том, что хочет сока и печенья с медом, и из-за этого я не вижу женщин, не вижу стакан воды, который выпивает Леони после того, как ее вынуждают что-то принять, не вижу Мисти и женщину, которые шепчутся о чем-то, наклонившись и рисуя фигуры на столе пальцами.

Мальчик кричит на телевизор. Его видеоигра зависла.

– Нет! Нет! – кричит он гундосым голосом, будто его нос забит соплями.

Машина мальчика вылетела с серпантина. Перелетела через ограждение, но застыла в воздухе. Красная с белой полосой посередине, делящей кузов пополам. Мальчик жмет кнопки на контроллере, но игра не реагирует.

– Вынь диск! – кричит женщина из-за стола.

– Нет!

– Начни сначала, – говорит женщина и снова наклоняется к Мисти.

Мальчик бросает контроллер в телевизор, он попадает в экран и со стуком падает на пол. Он наклоняется и начинает возиться с приставкой, нажимая на кнопки, но ничего не меняется.

– Не хочу потерять свое место! – кричит он.

Женщины его игнорируют.

Кайла спрыгивает с моих колен, наклоняется, поднимает с пола синий пластиковый мячик размером с два ее кулака и начинает с ним играть.

– Если вынешь диск, место не потеряешь. Все сохранится, – говорю я.

Я знаю это не потому, что у меня есть приставка, а потому что я играл с Майклом, когда тот жил с нами, и знаю, как они работают. Он забрал ее с собой, когда уехал. Мальчик меня игнорирует. Он издает звук – нечто среднее между скулящим криком и бульканьем горлом. Подходит к полке с приставками, не разворачивается и явно не хочет играть с Кайлой снова. Он не берет с пола очередной мяч, черный, или зеленый, или красный, и не катит его к нам. Он встает и бьет кулаком по экрану. Сначала он ударяет его правой рукой, потом левой, а затем снова правой, замахиваясь так, что его маленькие кулаки бьют по пластику настолько сильно, что тот почти трескается. Даже не почти – и впрямь трескается. Его кулак ударяет снова, и на машинах взрывается фейерверк, который никуда не пропадает, искрясь белым, желтым и красным. После не давшего результата удара левой рукой он опять бьет правой рукой, и на автомобиле возникает еще один всплеск фейерверка. И никуда не девается.

– Ты что там делаешь? – кричит женщина из кухни.

Она приподнялась со стула.

– Смотри мне, только тронь еще раз коробки! Мальчик снова бьет левой рукой. Ничего.

– Я кому сказала! – кричит женщина, уже полностью встав.

Мальчик наклоняется к полу, хватает бейсбольную биту и взмахивает ею. Раздается громкий хруст, звук бьющегося стекла и пластика, и на мгновение весь автомобиль становится одним ярким фейерверком, а затем телевизор гаснет, и на экране ничего нет, а перед ним стоят женщина и мальчик. Она проходит мимо Кайлы, которая убегает с дороги и запрыгивает мне на колени, хватая мою рубашку обеими руками, и загоняет мальчика в угол перед телевизором. Он поворачивается с битой в руках и бьет ее по левой ноге.

“ТВОЮ МАТЬ!” – полукашляет, полукричит она и выхватывает у него из рук биту. Она хватает мальчика за одну руку, держа биту в другой, и кричит:

– Ты что наделал?

С каждым словом – удар биты. С каждым ударом мальчик пытается убежать. Он визжит.