Она открыла входную дверь и ждала, когда парень удалится. Он приблизился к ней и заявил:

— Между прочим, меня Павел зовут.

— Да какая мне разница?

— Будет разница!

— Иди уже!

— Имя назови и сразу уйду.

— Лиза.

— Ну, до скорого, Лиза!

И он, как обещал, вышел, слыша, как тут же захлопнулась за ним дверь.

— Лиза, — словно попробовал на вкус её имя, а, сбегая по лестнице, радостно закричал: — Лиза!

XVI

Спиридоновка. Август 2001 года.

Палашов невольно вспомнил, как стоял перед разверзшимися могилами родителей. Пусть они жили недолго, может быть, не так уж и счастливо, но умерли точно в один день. Сердце его настолько было выжжено тогда болью, что огонь этот высушил и слёзы. Горло и голова болели: одно от невыплаканных слёз, другая от стараний осознать, что их больше нет, что сейчас и их искалеченных, исковерканных тел тоже не будет.

Вот он траурно обтянутый чёрным платком затылок Милы. Он так близко! Эти хрупкие беззащитные плечи — до них только руку протянуть! Как он оказался за её спиной, сам не понял.

Когда с гроба сняли крышку и все, пришедшие проститься с Ванечкой, увидели его, почти непохожего на себя, почти не губошлёпого, с тщательно замазанным синяком под глазом, когда Марья Антоновна повисла на гробе, когда кто-то зарыдал, Евгений заметил, как Мила содрогнулась. Через мгновение она вскрикнула, уронила розы и отчаянно бросилась, рыдая, в объятия матери. За Галиной Ивановной, тоже стоявшей перед ним, он почти не видел девушку, но два почерневших от горя глаза, затянутых слёзной пеленой, уставились на него. Её боль вонзилась ему в сердце. Вдруг она вырвалась из материнских объятий и побежала прочь, оттолкнув стоящих у неё на пути.

Палашов успел только переглянуться с Галиной Ивановной и проронить ей:

— Оставайтесь, я поговорю с ней.

Ноги сами понесли его за Милой. Он видел, как она убегала по кратчайшей дороге к дому. Он стремительно шёл за ней.

На террасе её не было, на первом этаже тоже. Он, стараясь не шуметь, поднялся на второй этаж и остановился в двух шагах от лестницы, застав её на кровати лежащей лицом в подушку и со спущенными вниз ногами: она явно сначала села, а потом уже бухнулась головой на постель. Он повременил. Она вздрагивала и, казалось, не замечала его. Тогда он, подойдя поближе, тихо позвал:

— Мила…

Девушка замерла, подняла голову и, увидев, что это он, медленно села на кровати, не сводя с него заплаканных мрачных глаз. Внезапно она поднялась и с разгоном бросилась и вцепилась в его плечо, разразившись новой порцией рыданий.

Нет, она ещё не пережила горя, не выплакала всех глаз и очень сложно относится к нему, человеку, пока только бередящему раны.

Палашов замер, распираемый запретным желанием гладить её, ласкать, целовать, выплеснуться в её объятиях, смыть коварную боль, разорвать болезненную связь с другим, связь уже разрушительную, а не созидательную. Он прикусил с языком готовые сорваться слова жалости и нежности и превратился в молчаливое плечо, дарующее облегчение.

Мила долго плакала, но всё-таки потихонечку дрожь тела унималась, вопли и всхлипы замирали. Он не хотел каким-нибудь неловким словом или действом вызвать новый поток душевной сели. Он тайно вбирал всё её существо в себя. Переполненный болью, он вдруг перестал эту боль чувствовать, поддавшись упоению её близостью. Рука занемела, расплавляясь в её пальцах и лице. Глаза не видели ничего, кроме траурного убора. Мир померк в этой сближающей черноте.

Евгений немного даже удивился, когда опухшие глаза раскрылись навстречу ему. Мила отпустила его руку и пояснила почему-то извиняющимся тоном:

— Просто я не могу видеть его там, в… гробу. Это невыносимо.

Он развернулся к ней всем телом и взял щёки в горячие ладони. Большие пальцы пробежались по глазам, осушая ресницы. Припухшие губы умоляли о целительном поцелуе. Было очень тяжело им отказывать. Большие пальцы обласкали их утончённо и непоследовательно. Он не удержался, и её имя стоном сорвалось с его губ. Он тут же бросил щёки и прижал голову и плечи к расходившейся от волнения груди. Тут он почувствовал, как зверски соскучился по этой девчонке. Боли больше не было, были тяга и наслажденье. Он отстранил её от себя и, легонько проведя рукой по её животу, затянутому в чёрные брюки, ласково спросил:

— Какие новости?

Мила спряталась у него на груди и оттуда пробурчала:

— Тест положительный. Через две недели УЗИ.

Его озарила радость, ведь, во-первых, он был прав; во-вторых, назревала новая жизнь; в-третьих, жизнь эта принадлежала теперь ему; в-четвёртых, она принадлежала теперь также его графинечке. Так странно, что чья-то жизнь кому-то принадлежит! И хотя в теории она не должна никому принадлежать, на практике как-то выходит, что она принадлежит всем, особенно близким и приближённым людям. Когда мы появляемся на свет, мы принадлежим уже кому угодно, но в самой малюсенькой степени самим себе.

Мила подняла голову, дабы посмотреть на его реакцию, и, хотя она знала его позицию и раньше, она была удивлена и вознаграждена. Он же увидел в её глазах слёзную тоску, сквозь которую хрупко маячила надежда. Она провела рукой по его волосам, словно благодаря за всё, и неверным голосом спросила:

— А где же кудри?

— Да уж, должно быть, на свалке. Шут с ними.

Девушка задумалась, а потом вдруг задала очень проницательный вопрос:

— Меня отре́зал?

— Это невозможно. Но если честно, то — да, пытался отрезать. Глупая, ты же сама приказала, помнишь?

Она не ответила, а только прижалась снова к нему, прячась от всего вокруг, в том числе от его вопроса. А ему только того и надо было. Он чувствовал, как желание скользкой непрошенной гадиной неспешно пробирается по телу, вспучивая кровь.

— Мила! — раздался вдруг довольно резкий, хотя по-своему приятный мужской голос.

Палашов никак не ожидал, забыл даже как-то, что может кто-нибудь и зайти, поэтому не заметил, как в комнату поднялся мужчина. Несмотря на внезапность его появления, Евгений не отпрыгнул резко от Милы, сразу поднявшей при звуке своего имени голову, а медленно и неохотно отстранился, красноречиво глядя ей в лицо. Затем он направился к мужчине, подмечая на ходу, как излишне стройнят его чёрные брюки и синяя рубашка, как подчёркивают его светлую голову и голубые глаза. «А вот и отец, — догадался Палашов. — Спасибо! Напомнил, для чего я здесь». Подходя он протянул руку блондину средних лет.

— Олег…

— … — мужчина ответил рукопожатием.

— Я следователь. Евгений Фёдорович Палашов.

— А вы не злоупотребляете полномочиями, Евгений Фёдорович?

— Да. Кажется.

Олег посторонился. Собравшись уходить, Палашов обернулся и увидел Милу, сиротливо стоящую на том же месте, заплаканную, какую-то потерянную, несмотря на то, что в трёх шагах стоял её отец. Следователь не выдержал и горячо проговорил, обратившись к Олегу:

— Скорее обнимите дочь, а то на неё смотреть больно!

И сбежал по лестнице, унося в груди клеймом образ несчастного лица.

Москва. Март 1997 года.

Часовая стрелка неумолимо приближалась к семи, минутная — к двенадцати, когда Олег Андреевич отложил бухгалтерские бумаги в сторону. Мила должна была прийти с минуты на минуту, по крайней мере таков был уговор, а она была воспитана в духе пунктуальности. Ему же ещё предстояло переговорить с администратором, который находился либо в каком-то из залов, либо на кухне. Олег Андреевич, хозяин этого заведения и ещё нескольких других, поправил галстук и покинул небольшой кабинет без окна. Когда-то, будучи администратором, он строил между делом бизнес-план в похожем на этот кабинетике. Затем последовало увольнение, долги, суета, бесконечные хлопоты, бессонные ночи, вечное недовольство семьи и ссоры с женой. Мила тогда была особенно ласковой и постоянно вилась вокруг него, словно чуяла, как ему тяжело, словно предчувствовала скорый распад семейства. Жаль, Галка не могла тогда понять, как тяжело мужику в подобном неопределённом положении, не сумела его поддержать и дождаться, когда наконец всё наладится. Эх, Галчонок! Почему-то память подкинула воспоминание, как они последний раз сидели за столом на кухне, справляли Милкино четырнадцатилетие, он ел, кажется, торт, а рука его в это время украдкой от дочери ласкала колено бывшей жены. Она старалась не выдать чувств, но уронила ложку. Мила вздрогнула было, но тут же захихикала и чуть не подавилась.