Тут-то и подсел к нему в машину вполне себе довольный Кирилл.

— Ну как?

— Да. Их было четверо. Один — наш с тобой старый знакомый. Вышел полтора года назад.

— Кто?

— Чернов.

— Этот теперь опять надолго загремит. Ему, как Евграфову, не отделаться пятью годами. Ну что, полетели? А то ласточка моя уже заждалась.

— Всегда готов.

Мужчины пустились в обратный путь.

— Ты куда, когда вернёмся? — поинтересовался Кирилл.

— Надо бы на рынок, но, боюсь, он уже закрылся. Схожу домой к пострадавшей. Будем составлять список, кого она в тот день видела на рынке. Свидетеля надо найти. Кто-то ведь распустил слухи, что это соседка-конкурентка её пожгла. Из тех, кого опросили, никто ничего не видел. Потом насяду на соседку. В больницу бы ещё надо. Парня моего пора бы выписать на похороны. Кабы чего не упустить при этом.

— Спасибо, что помог с Евграфовым.

— Да не за что. Мужик наконец осознал положение.

— Вруби какой-нибудь музон, что ли.

— Всё в твоих руках. Ты же напротив бардачка с кассетами сидишь.

Кирилл открыл кассетную колыбель и, покопавшись в ней изрядно, извлёк старенький альбом группы «Лесоповал»³³.

Услышав блатную тему, Палашов подумал: «Хорошо, что не Патрисия Каас и не Иванов. А вообще, неплохо бы пообедать!»

XII

Вечером Палашов нашёл-таки время вернуться к Ване, но сначала сменил повязку в процедурном кабинете. Эта его рана, эдакое московское «знай наших», немного затянулась. «На живых всё заживёт», — думал мужчина, не замечая смущённую улыбку молодой медсестры. И только, когда она завязывала ловко накрученный бинт, бросил на неё горячий задумчивый взгляд, но, увидев вместо желанного лица другое, пусть даже очень приятное, взгляд его мгновенно потух.

— Один взгляд на вас дарует исцеление, — подбодрил он девушку, смутив её ещё сильнее.

Весь день он старательно гонял от себя мысли о Миле. Да напрасно. Она словно проникла ему в кровь, как, например, кислород, и неслась по ручейкам и рекам организма, и каждый раз, когда проталкивалась через шлюз, сердце, в его сознании мелькали отрывки воспоминаний: то её бедро вместо ноги Кирилла, то руки, когда в действительности это были руки медсестры, то слёзы, когда он слышал погромыхивание запускающегося кассетника магнитолы. «Тоска, тоска сердечная, продольно-поперечная».

Настоящим испытанием стало для него снова увидеть Ванечку, теперь, когда Палашов смотрел на него совсем другими глазами. Теперь мужчина знал, кого ласкали эти руки перед смертью, с кем дышали одним воздухом эти лёгкие, чьи соки смешивались с соками этих губ, ныне иссушенных и лишённых всякой жизни, в кого верило и на кого надеялось это замершее навеки сердце.

Когда Палашов взял Ванину руку, чтобы срезать с неё пару ногтей, ему показалось, что он держит собственную мёртвую руку, и ему пришлось сделать усилие над собой, чтобы тут же не отбросить её с глухим рыком. Швы на местах вскрытия отпечатались в его сознании. Ему было тяжело вдохнуть через омертвевшие дыхательные пути.

«Почему я жив, а ты мёртв? Нету в целом мире справедливости. Что лучше мне: помнить тебя и Милу, вас с ней, или забыть? Отринуть эти гнетущие воспоминания? А ведь надо помнить тебя. Помнить и благодарить».

Ему невыносимо захотелось что-то изменить, как-то отрезать от себя это состояние, разрушить эти неведомо как создавшиеся узы, колотить что-нибудь кулаками, пока останется только боль в руках. Сколько раз она его уже спасала — тупая физическая боль!

Наперекор вере в Милу, в каждое сказанное девчонкой слово, он собирал с мёртвого Ванечки материал для последующего исследования ДНК с целью подтвердить его отцовство. И делал он это не для следствия, а исключительно в собственных интересах. Поэтому он делал это сам, и не хотел, чтобы хоть одна живая душа знала об этом. Вот только не плод ли его фантазии — ребёнок?

Пришибленный он шёл потом по улице, и ноги сами вели его к площади Ильича, на которой стоял всамделишный скульптурный Ильич, где на углу, образованном улицей Толстого, находилась в маленьком одноэтажном домике парикмахерская, в которой он обычно стригся. Там он безжалостно велел Марии, а была её смена, избавить его от кудрей. Вернувшись за машиной, брошенной у больницы, Палашов отправился домой и с полчаса разминал подвешенную к потолку чёрную кожаную грушу, после чего ему наконец-то полегчало.

Наскоро перекусив остатками вчерашнего ужина, заботливо и исключительно вкусно приготовленного Любой, он погрузился в чтение Ваниного дневника. Пришло время познать этого юного мертвеца, поселившегося в его нутре.

Следователь решил, что достаточно для начала будет восстановить события лета, а так как май — его предвестник, то он и отлистал до страниц, где в числах значился последний месяц весны.

ДНЕВНИК ВАНИ СЕБРОВА

1 мая 2001 года.

Просыпается природа, просыпаюсь и я от долгой зимней спячки. Чем тебе не русский медведь?

Приехал в наши края измученный зимней бессонницей Пашка. Встретились хорошо, душевно.

Пашка доверительно рассказал, как он с братом и ещё тройкой приятелей наняли девицу и по очереди на глазах друг у друга лишились при помощи неё мальчишества. Это было пару лет назад. Я изо всех сил пытался скрыть, как меня от этой истории покоробило. Он не подал виду, но, по-моему, заметил.

С другой стороны — у него теперь нет проблем. Любая девчонка — его, стоит ему захотеть. Да нет, не любая. Фу, как неловко!

2 мая 2001 года.

Столкнулся сегодня на тропинке с Олесей Елоховой. Так она на меня посмотрела, что я вдруг взял, да и лишился ума. Глазищи карие вытаращила на меня, волосами с таким волнующим тонким ароматом тряхнула и ушла, околдовав. Я даже с ней не поздоровался от глубокого внутреннего смущения. Прямо лань или серна! Песнь песней просто! Тростиночка гибкая! Просто улёт! Она ещё и поразительной скромности девочка!

3 мая 2001 года.

Пашка спросил у меня: «Думаешь, они достойны того, чтобы так из-за них краской заливаться?» Я ответил: «Да дело не в них, Паш, это я не могу не смущаться».

Когда рядом такая девочка, как Олеся, мне хочется провалиться сквозь землю, а Пашка утверждает, что у неё нет когтей и клыков. А как же доброта? А свет? А Пашка: «Она под колпаком, а без него ветер дунет и всё — прощай и доброта, и свет!» Я послал его куда подальше — тоже мне эксперт! От ветра огонь может потухнуть, а может ярче разгореться.

4 мая 2001 года.

Пашкин лизочайковский бред продолжается. Надо же мать так дочку назвала — почти Лиза Чайкина! Но только та Лиза — кремень, как Пашка, а эта Лиза — сама чувственность и женственность.

Конкретно его зацепило! Уже целый год ею бредит. Не думал, что он таким мазохистом окажется. Целый год ею бредить и всё равно не видеться с нею. Да любой бы уже сорвался, полетел бы к ней, только не Пашка, глупый кремень! Чего ради он так упирается? А вдруг смог бы её осчастливить? Как я понимаю, она была несчастна, когда он её встретил.

5 мая 2001 года.

Думаю, вдруг не справлюсь с английским языком? Ведь традиционно все судоходные документы ведутся на английском. В Макарове³⁴ лучший технический английский. Пашка как-то справляется с ним.

Притащил мне парочку пособий для подготовки — вот спасибо ему!

А вдруг у меня окажется морская болезнь? Собрался уйти в море человек, который никогда в помине не видел моря. Собрался покинуть дом человек, которому не с кем оставить мать. Может, я — звёздный глупец? Где мой сердечный якорь?

6 мая 2001 года.

Этот вполне себе дурной возраст Ромео! Если бы он не умер, не было бы никакого возраста Ромео.

Читаю о Макарове (об адмирале, естественно). Вот был человек! И умер как! Я, как и он был, помешан на море. Так и желал бы, наконец, увидеть этих набегающих друг на друга морских барашков. А если забраться на крутой берег и окинуть взглядом весь этот простор под ногами, протянувшийся до самого горизонта, кажется, наверное, что можно обнять землю, обнять всю эту играющую пятнистую красоту, в которой плохо перемешены синий и зелёный — и от этого только притягательней.