Палашов сглотнул. Положа руку на сердце, он не знал, что это такое. Он посмотрел на истлевший в пепельнице окурок и спросил, стараясь казаться беспристрастным:

— Какие у вас были намерения в отношении Милы Кирюшиной?

— За намерения не сажают, командир.

— Хочу понять, зачем вы взяли её с собой.

— Хорошо, начистоту. Она, конечно, лакомый кусочек. Но она натура волевая и… как это сказать… своенравная. Да. Так просто не подойдёшь. И где сядешь, там и слезешь.

«Видно, смотря, кто будет подходить», — подумал следователь.

— Её сперва долго приручать надо, влюблять в себя. А если не влюбится, то остаётся только грубая сила. Я этого не приемлю. Я люблю, когда и баба меня хочет.

— А с Олесей, значит, всё проще?

— Олеся покладистая. Идёт туда, куда ведут её инстинкты. Говоря по правде, она лёгкая добыча. Может, и по зубам была бы Ваньке. Чёртов малец! Не мог открыть рот и сказать, что ему Олеська нужна и в этом всё дело, я бы ему её с радостью передал.

— Как вещь, что ли? А если он гордый, после вас уже не хочет брать?

— Ну, значит, не очень-то она ему и нужна. Если мужик бабу хочет, а тем более любит, после любого подберёт.

— Это мы с вами подберём, а он, может, не станет подбирать.

— Да не убедите вы меня. Не любил он, значит, её.

— А вы?

— А я тем более не люблю, — потупился Тимофей. — Она девка хорошая, ладная, красивая. Я это понимаю. Но не люблю я Олесю, что же делать?

— А если бы сказали: «женись или в тюрьму», женились бы?

— Сел бы. Я уже и не хочу её больше. Я другую женщину люблю. Но тут уж ты мне, командир, в душу не лезь, не скажу ничего. К делу это отношения не имеет. Ты говоришь: любил, любил… Ванька-то вон Милку взял и натянул. Так сильно любил Олеську…

Палашова передёрнуло от слова «натянул», хотя он много раз слышал выражения и покрепче. Он вступился за Милу:

— Она чиста. Её не надо подбирать за кем-то.

— Да, была чиста. Что вообще в наше время большая редкость.

«Господи, — подумал Палашов, — я бы её даже после тебя взял бы. А уж после невинного мальчика, тем более возьму. Только бы она пошла. Пойдёт ли? Наверное, полюбит — пойдёт, нет — уволь».

— Да неужели вы предпочитаете на зону сесть, чем взять в жёны Олесю Елохову?

— Да не боюсь я твоей зоны, понял? Не боюсь. И всю жизнь как предпочитаю, так и делаю. Как я предпочитаю, а не кто-нибудь за меня. А бабу теперь другую хочу, всю жизнь хотел. А сейчас, как никогда.

— Это вы так по дурости хорохоритесь. Не знаете, о чём говорите. Не были никогда в тюрьме, вот и храбритесь. Ведь невинная малышка — это ребёнок вообще-то. А то, что вы сделали, очень на педофилию смахивает. Педофилия — это отклонение от норм поведения. Болезнь такая.

— Да меня на детей никогда не тянуло, командир. И на маленькую Олесю тоже. Ты просто Олесю не видел. Она теперь на ребёнка ни в одном месте не похожа.

Палашов вспомнил портрет Олеси, созданный рукой Милы, который теперь у него дома на холодильнике красовался.

— Она ещё несовершеннолетняя. Для зэков она — ребёнок. Вы не представляете, как на зоне относятся к тем, кто ребёнка тронул. Нормальным мужиком вы оттуда точно не выйдете. А можете и вовсе не выйти.

И вроде бы Тимофей Захарович и Палашов говорили на одном языке, на русском, но Глухов как будто не понимал его, не верил, не осознавал до конца его слов. Не представлял даже, что тот ему пытается донести. Видимо, доносить до него это нужно было с примерами. Так Палашов и сделал. И примеры выбрал яркие и страшные. И уже после них писали показания, в которых Глухов изложил всё так, как было. Ну, или почти всё.

— И что же мне теперь делать, командир?

— Для начала не отказываться от адвоката. Потом покаяться за Олесю. Перед отцом её покаяться. Он же друг ваш всё же, или что-то в этом духе. Что бы там Олеся ни хотела, как мужчина и как старший, вы должны были проявить благоразумие. Дальше я подумаю, что мне с вами делать. Что вообще тут можно сделать?

XI

Когда Палашов вошёл в соседний кабинет, по «великолепию» ничем не уступавший предыдущему, всё в нём выдавало безуспешную рабочую обстановку. К гадалке не нужно было ходить, чтобы сразу понять, что Бургасов с Евграфовым топчутся на месте четвёртый час.

— Здрасьте. Палашов. Покурим?

Пачка была под руками. Он выбил три сигареты и протянул сперва Евграфову.

— Не курю, — угрюмо буркнул тот.

— Но ведь пробовали когда-нибудь? — пожал плечами Палашов и мягко настоял: — Курите.

Евграфов зацепил сигарету двумя почерневшими от солнца мозолистыми пальцами и отправил её в строгий мужской рот с желтоватыми зубами. Огонёк зажигалки окрасил его умное молодое обветренное лицо с залихватскими усами. После первой успешной затяжки из его груди вырвался сдавленный кашель.

— Кирюх, теперь ты, — нетерпящим возражений тоном произнёс Палашов, и они повторили нехитрую операцию с пасмурным Бургасовым.

Последним Палашов не забыл себя. Он встал чуть в стороне, блаженно выпуская дым и буравя по очереди компаньонов пристальным, но не лишённым дружеского тепла взглядом. Все трое молчали, пока дым не заволок каморку и не начал пощипывать глаза.

— Михаил, вы, случаем, не знаете Глухова из Спиридоновки? — потирая переносицу, первым заговорил Палашов.

Тот задумался на пару секунд и ответил:

— Да, слыхал про такого. Даже в лицо помню. Заносчивый, б…, задавака.

Палашов понимающе кивнул головой и выдержал паузу.

— Мы вот с Бургасовым всё понимаем: и что бес вас попутал, и что семью кормить надо, и как тяжко смотреть в глаза полуголодной женщине с маленькой, ни о чём не подозревающей, славной дочуркой. Но я лично не могу понять, почему за эти эпизодические куски мяса на вашем столе должна платить Наталка. Неужели же они, те, кого вы покрываете, — закоренелые бандиты, и не сносить вам головы, если вы нам о них расскажите? Посмотрите на него, на вашего следователя. Вы знаете, что он из породы норковых охотничьих?

Кирилл откинулся и мотнул головой с легким подобием усмешки на лице. Евграфова слова о дочери явно задели за живое. Он принялся усердно тушить сигарету о стенку жестяной банки.

— Он будет землю рыть до тех пор, — продолжал Палашов, — пока не достанет их всех из-под земли. Но вы же любите жену, так? Вы же для неё, чёрт возьми, туши эти телячьи ворочали? Так неужели же вам не противно, что она будет во всём этом участвовать? Вот эта рожа, — не обижайся Кирилл! — пусть и весьма приятная, но чужая, будет маячить возле неё, задавать вопросы, выпытывать, вынюхивать, допрашивать, в конце концов, пока не прознает про всех ваших знакомых, друзей, приятелей. Потом с каждым из них повторится похожая история. И скоро мы, да и они, узнаем о вас всё. И вы загремите на всю катушку только потому, что хотели накормить семью и не хотели выдавать подельников. А Наталка, ваша маленькая дочурка, будет расти в это время без вас. Будет — не будет знать, что папа уголовник, это не важно. Она без отца, без вашей поддержки. Вы не сможете из тюрьмы обеспечить её всем необходимым. А ваша жена, молодая женщина ещё, останется без мужика в хозяйстве и, извините, в постели. Да, женщины наши терпеливы, сильны, многое могут вынести, но вы только представьте себе…

Палашов смотрел всё это время на Михаила, который, очевидно, весьма ярко представил себе будущее семьи.

— Ладно, пойду я, — сказал Палашов, подходя к столу и бросая окурок в жестяную банку. — А вы, Михаил, хорошенько взвесьте всё и решите для себя, с кем вы.

И, тронув за плечо Бургасова, словно поддерживая его и передавая ему эстафету, вышел из прокуренной каморки.

* * *

Евгений Фёдорович листал протокол, который подписал Глухов. Подследственный не вызывал в нём ни праведного гнева, ни презрения. Жалость тоже была неуместна. Удовлетворение дано не было. Душа осталась в каком-то неопределённом подвешенном состоянии. Может, у Бургасова всё вышло иначе?