Когда она всё-таки поднялась из-за стола и пошла, Пётр не притрагивался к ней, и это обнадёживало. «Сейчас прокачусь с ветерком и домой», — надеялась она. Оказывается, это их пару мотоциклов видела девушка, недавно входя в подъезд. «На каком из них поедем? На красном? На чёрном? Если на красном, я его поцелую в щёку, когда вернёмся», — загадала Люська.

Они спустились. Он завёл красный. Люська осталась довольна. Почему она не переодела это дурацкое школьное платье? Она представила голые коленки на прохладном майском ветру и улыбнулась. Пётр сел поближе к баку. Он не видел, как глупо она задирает ногу, чтобы усесться сзади, как выглянули на секунду простые советские трусики. Она взялась за его куртку по бокам. Вино пьянило, мотор оглушал. Они рванули с места, и Люська чуть не слетела. Она обхватила Петра руками. Кто-то из знакомых видел её, но она даже не запомнила кто. Восхитительный ветер слизнул все выбивающиеся из причёски-баранки, торчащие кудри. Как романтично — она на мотоцикле с небритым взрослым парнем! Завидуйте, девчонки! Они обгоняют машины на раз-два! На светофоре Люська подтянула платье к коленям. Водители глазеют на неё! И снова понеслись. Ух! Они выехали за черту города. Свернули куда-то и вскоре по просёлочной дороге углубились в лес. Там и остановились, заглушили мотор. Лес принял их в умиротворённые влажные объятия. Издалека шипела трасса, над головой шептали сосны. Надо же, такое приключение с ней! Вот так мать! Другая бы убила, если бы узнала, а эта сама разрешила сесть с мужиком на мотоцикл. Люська потёрла зачесавшиеся вдруг коленки.

— Приехали. Слезай! — обернувшись, приказал Пётр. Она неуклюже соскользнула с сиденья.

Он перекинул ногу и встал возле неё, поставив мотоцикл на подножку. Молча внимательно посмотрел в лицо. Глаза его как будто просветлели и стали какими-то внимательными и строгими. Он потянулся ей за голову и развязал коричневый в тон платью бант.

— Этот цвет тебе не идёт, лапуля. — Он расплетал волосы, пока они не вытянулись во всю почти до пояса длину, сохраняя на себе особенности причёски. Он разгрёб их пальцами и вдруг, захватив прядь на затылке, наклонился и припал к губам. Щетина колола и царапала нежную кожу губ и щёк. Голова кружилась сильнее, чем от вина. Его язык душил, рука больно мусолила волосы. Вторая рука грубо смяла грудь. Потом отпустила. Громыхнула пряжка. Девочка словно бы и не понимала, что с ней происходит. Пётр оторвался от неё, чтобы тут же развернуть к себе спиной и перегнуть через сиденье мотоцикла, снова схватив за волосы. Люська и пикнуть не успела, как её подол взметнулся вверх, трусы были сдёрнуты вниз, а ноги раздвинуты грубой рукой, насколько позволяли трусы.

— Лежи, — тихо приказал он и, отпустив её, зашуршал и защёлкал чем-то.

Девушка покорно выполняла его требования. Лежа на весьма шаткой опоре, она наблюдала, как божья коровка ползёт по травинке, свежей и тоненькой. Как только он покончил с вознёй, глаза и рот девочки широко распахнулись от распирающей боли. Из груди вырвался сдавленный всхлип. Она не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни даже крикнуть. Его тело навалилось на неё, рука зажала и без того безмолвный рот. Она услышала почти у самого уха злобные слова:

— Сука… сука… сука… сука…

Каждое слово сопровождалось ударом вглубь неё, словно прибивавшим её к мотоциклу. При этом пряжка больно вреза́лась ей в ляжку. Когда Люська привыкла к новому для неё положению, она непроизвольно стала защищаться. Тело обезопасить она уже не могла, поэтому обороняла психику. Она представила, что сзади неё сейчас мальчик, с которым, пожалуй, она хотела бы пройти этот трудный первый опыт. Она представила себе Женьку Палашова и начала тихонько повторять его имя Петру в ладонь, словно заговаривая саму себя. И вдруг рот её был освобождён, и она услышала свой надорванный болью голос:

— Женька… Женька… Женька…

Удары усилились, но чужой мерзкий голос замолчал. Заходящимся от боли голосом она наколдовала себе хоть какое-то облегчение.

Когда, наконец, всё закончилось, Люське было уже почти хорошо и почти всё равно. Чужой отвратительный мужик ещё прижимал её к мотоциклу, но она его почти не ощущала. Вся её жизнь сейчас вертелась вокруг того места, где соединяются ноги. Там сливались воедино пульсация, жжение, боль и сладость.

Наконец мужчина освободил её. Довольно ухмыляясь, он приподнял подол платья и стёр почти застывшую кровь с её ляжки тыльной стороной ладони. Он не обнял её, не поцеловал, а только спросил:

— Женька — это кто?

— Это мой парень, — соврала Люська.

— А я думал, твой парень — это я. Что мамаша не знает, что у тебя есть парень?

— Не успела рассказать. А сука — это кто?

— Да есть одна… Да все вы суки!

— Понятно, — заключила растерзанная Люська, подтягивая трусы.

Её несостоявшийся кавалер стянул с себя презерватив и бросил на землю.

— Вряд ли ты теперь этому Женьке понадобишься, — изрёк Пётр, застёгивая штаны и ремень. — Зачем ему сучка драная?

— Что же ты залез на драную сучку?

— Так это ж я тебя и отодрал, глупая! Была бы моя воля, я бы вас всех отодрал.

Он сплюнул на землю и взял Люсю за подбородок:

— А ты хорошенькая, смазливенькая… Если надумаешь, я готов повторить.

— Полезешь на сучку драную? — с вызовом спросила девочка.

«Размечтался! Гульфик застегни!» — добавила про себя.

Пётр мотнул головой и оседлал мотоцикл.

— Ладно, садись давай, прынцесса. Отвезу тебя обратно твоей сучке-мамаше.

«Сам кобель ещё тот!» — огрызнулась про себя Люська, с трудом усаживаясь на мотоцикл. Каждая кочка причиняла ей теперь боль и страдание. Но боль была телесной, не душевной. Теперь она имела право сказать матери всё, что думает. И когда она, неся праведный огонь, с трудом поднялась в квартиру, когда нашла там протрезвевшую и раскаявшуюся мать, одну, умытую и причёсанную, тогда как она вернулась взлохмаченная, окровавленная и сопливая, девочка выкрикнула ей в лицо:

— Я никогда больше не буду, поняла?! Никогда! И чтобы ты никогда не смела! Ещё хоть раз превратишься в драную суку и приведёшь хоть одного наглого кобеля, ты мне больше не мать! Я сбегу от тебя, ясно?!

Люська ушла в ванную и так хлопнула дверью, что штукатурка под обоями посыпалась.

— Я поняла, доча… Поняла… — прошептала ей в след пустившая слезу мать.

IV

Август 2001 года.

Палашов взял с сиденья папку и направился в подъезд.

«Интересно, застану ли сие творение природы, по которому можно изучать скелет?»

С зелёных выцветших стен на следователя взирали строки народного творчества. Сырость и прохлада обволакивали. Когда он поднялся до площадки, память неожиданно выстрелила воспоминанием о его неудавшейся проповеди для Милы, обмякшей между его руками. Желание всколыхнулось в нём, и он с досадой рыкнул сам на себя.

На третьем этаже он позвонил в звонок рядом с обшарпанной коричневой дверью. Дверь приоткрылась, и в щель высунулась рыжая голова с красноватым лицом и маленькими жёлтыми отметинами на нём. Но как только уткнулась носом в удостоверение, грязно выругалась и попыталась исчезнуть за дверью. Проворная нога следователя не позволила ей этого сделать. Не таким уж большим усилием пальцы рук смогли освободить зажатую дверью ногу и открыть проход в квартиру.

— Слушай, Алексей, давай по-серьёзному, — заговорил, входя, Палашов. — У меня времени в обрез. Не будем морочить друг другу головы.

Следователь хотел было разуться, но, обстоятельно осмотрев пол, по крайней мере месяц не видевший ни веника, ни швабры, передумал.

— Есть кто дома? — спросил он и по-хозяйски заглянул в комнаты. В одной из них на диване, повернувшись к двери хребтом и филейной частью, лежала явно немолодая полная женщина с торчащими заскорузлыми пятками.

— Это мать, — пояснил Лёха. — Неделю, …, в запое.

— Сочувствую. Есть базар, пойдём, переметнёмся парой фраз, — стилизовал речь Палашов.