…Она поглощена работой, стоит на лесах метра два высотой. Рубашка вся в краске, на голове самая примитивная косынка. Кажется, она вся чумазая. И тут она слышит, как окликает родной голос. Мгновенно её пронзает волнение. Она резко разворачивается, ловит его взглядом и чувствует, что летит на него вместе с лесами. Она ощущает, как леса ушли из-под ног. И тут она падает в его сильные руки, и он крепко прижимает её к себе. А вокруг взрываются брызгами банки с краской, сыплются валики и кисти, и мастерки.
— Господи, как ты меня напугала! — восклицает он и жмётся щекой к её макушке, и тут же начинает одаривать беспорядочными нежными поцелуями в лицо.
По жилам разливается блаженная истома отпустившего внезапно испуга. Как же хорошо! Она ещё толком и не поняла, что произошло. Ничего не ведает о том, как он изловчился и оттолкнул ногой леса обратно.
Вокруг сбегаются перепуганные художники и рабочие, привлечённые шумом.
— Я тебя больше не отпущу на эту опасную работу!
Он ещё не осознал, что сам повинен в её падении. Ему вот так вздумалось навестить жену без предупреждения посреди рабочего дня. Она нежно отстраняется от него из приличия и видит безнадёжно испятнанный лучший его костюм (охра, слоновая кость, голубизна и зелень), местами запачканное лицо, любимые серые глаза, смотрящие на неё как на бесценного глупого ребёнка, чудом уцелевшего. Она оборачивается на людей.
— Кажется, я спасена. — Переводит взгляд на него. — В отличие от твоего костюма и банок с краской. — Снова к людям: — Это мой муж Евгений.
Люди улыбаются. Им непривычно видеть в строительной обстановке человека в ничем не прикрытом, деловом костюме. К тому же он стал необычного окраса, будто побывал в руках абстракциониста.
Она приближает губы к его уху и шепчет:
— Опять спасена.
Дома на ночь глядя, вместо того чтобы укладывать малышку, они бодаются по поводу опасности её работы.
Наутро как ни в чём не бывало они спешно завтракают (у него отменный аппетит) и разбегаются по своим работам. Хнычущую дочку в садик завозит он…
…
— Женька, спой что-нибудь.
У них выкроилось время побыть вдвоём. Он достаёт из шкафа гитару, вынимает из чехла, настраивает, пробует аккорды.
Они сидят на диване. Ей не терпится услышать его глуховатый со стальной ноткой голос. Нехватка голосовых данных обычно с лихвой восполняется в его репертуаре душевностью. Наконец, он начинает:
Не для меня придёт весна.
Не для меня Дон разольётся…
И дальше — про сердце девичье в восторге чувств, цветущие сады, деву с чёрными бровями, Пасху, увядшую розу. И потом — последний куплет:
А для меня кусок свинца,
Он в тело белое вопьётся,
И слёзы горькие прольются.
Такая жизнь, брат, ждёт меня. 26
Её смешанные чувства не передать словами. Она забирает у него инструмент, кладёт на диван. Затем опускается на колени между его ног и приникает к его груди. Она буквально видит этот сценарий воплощённым, он вполне применим к его жизни. Она плачет, хочет укрыть собой как можно больше его тела, не дать необратимому случиться. Он обхватывает её всю и получается, что опять он укрывает её, а не она его. Но это уже другая песня:
Поплачь о нём, пока он живой.
Люби его таким, какой он есть… 27
…Варенька, их маленькая дочка, хнычет последние три дня и часто спрашивает, где папа. Она одна с детьми. Дочь только пошла в детский сад, и о выходе на работу матери думать ещё рано. Пишет урывками, но две картины взяли на коллективную выставку. Он вот-вот вернётся из командировки. Она сама готова уже захныкать, ведь она без того видит его очень мало: он вечно пропадает в адвокатской конторе или рыщет по городу, или выступает на судебных заседаниях.
Наконец замок заскрежетал, и Варенька, безмятежно игравшая в кубики, пока она проверяла уроки у Ванечки, оживилась. Первой вскочила и рванула из-под стола, чуть не сбив Ваньку с ног, их напоминающая спаниеля дворняжка Канис 28 , за ней взмыла и полетела отнюдь не безмятежная теперь Варенька, следом за сестрой кинулся Ванюшка, а завершала вереницу встречающих она с замирающим от восторга сердцем.
— Папка-а-а! — блажила дочь, тогда как собака радостно повизгивала. Конечно, собака изловчилась сигануть на главу семейства первой, но тут же была оттеснена большеглазой Варькой, едва успев получить от хозяина лёгкий потрёп за ухо. Девочка запрыгнула на отца, легко подхваченная его сильными руками. Ванька влип ему в бок. Канис носилась по всем трём комнатам квартиры, как ошпаренная, каждый раз рискуя сбить с ног хозяйку.
Лицо мужа расплылось широченной улыбкой. Он кое-как поставил чемоданчик и с наслаждением прижимал к себе детей обеими руками. И их с Варькой сходство особенно бросалось сейчас в глаза: худое лицо, серые глазища, заострённые уголки верхней губы, кудрявая головушка, правда, пока у дочери светлее, чем у отца. Малышка тесно прижималась к нему, и у матери защемило в груди, даже слёзы проступили на глазах.
— Здравствуйте, мои дорогие! — Он ласково посмотрел на жену и тут же воскликнул: — Ну а ты что стоишь там? А ну немедленно иди к нам!
И она, забыв обо всём на свете, подошла к ним и радостно прижалась к его плечу, тоже обхватив детей…
Острое чувство стыда пронзает её существо. Нельзя вот так взять и покинуть столь любимых им детей, любимых ими детей. Нельзя забрать с собой ещё одну невинную жизнь. Да и он не покинет их. Вон как старательно работает его сердце! Она запрещает ему останавливаться!
I
Август 2001 года.
Вырвавшись из железобетонных московских дебрей и стиснув рычаг коробки передач, Палашов вдавил в пол педаль газа, выжимая из автомобиля весь скоростной запас. Будняя дорога из города была свободна, и «девятка» неслась по ней на грани возможностей. «Не думать… не думать… сделать полный отвал башки!» — занимался водитель самогипнозом, машинально уходя от столкновений. Но от бокового зрения не могли укрыться жёлто-зелёные холмы, желтеющие перелески, а ещё подальше от столицы пшеничные, ржаные, ячменные и овсяные поля. И хотел он того или нет, эта зелень отравляла его, напоминая глаза, перелески пятнистой жёлто-красной смесью обжигали, навязывая вкус губ, а спелый хлеб на полях в сознании переплетался в волосы, хотелось остановиться, выйти и погладить по макушкам тугие усатые колосья. Эта русская земля, эта мягкая полуосенняя природа, словно девушка, как его милая нежная долгожданная возлюбленная. Она повсюду! Даже в этом невыносимом яблочном аромате, вырывающемся из багажника и растекающемся по салону. Мила… милая…
Чем дальше отъезжал Палашов, тем ближе становилась ему девушка, о которой неизбежно напоминала природа вокруг. Теперь он мог, не стесняясь, плакать от злости, скулить и рычать, бить себя в грудь и по-прежнему желать её. В мыслях он мог позволить себе всё, что угодно. Он разрешал себе делать ей больно, разрешал обнимать, раздевать, дотрагиваться до любого места на её теле, разговаривать с ней обо всём на свете, беспрепятственно любить её. Больше не надо было сдерживаться. Но это всё было не то! Не та близость. Это заигрывание с самим собой, возможность потешиться воображением не имеют ничего общего с реальной девушкой, с другим человеком, полностью заполнившим твоё существо. Пальцы ныли и ласкали баранку руля — так хотелось прикоснуться к ней, живой, непредсказуемой, отталкивающей и отдающейся одновременно. Он был противен сам себе в этой слабости. Он подпал под чары, о существовании которых девчонка и понятия не имеет.
