— Не спешите, молоко утреннее, из холодильника.

— Да. Спасибо!

Мужчина обхватил стакан двумя руками и, держась за него, согревая молоко и охлаждая ладони, спросил:

— А что это за история с отъездом в город? Мне Марья Антоновна рассказывала, будто Тимофей женился и жил в городе.

Клавдия Семёновна села напротив.

— Да, было дело. Тима не любит это вспоминать. Ему было двадцать четыре. Он поехал с соседом, с Игорем Елоховым, в город на базар, кажется, купить себе что-то из одежды. Там, на базаре, встретил женщину, Светку Пухову. Она слово за слово, слово за слово… Ну, и охмурила парня. Ей было двадцать семь. Она тогда уже побывала замужем и была в разводе. Тимка от неё так с катушек съехал, что только своим чудом с ручкой думать мог. Она его на себе женила зачем-то и в город жить переманила. Видно, тоже не головой думала. В общем, женщиной она оказалась ненадёжной! Когда у неё первый пыл к Тимофею прошёл, через полгодика где-то она остыла, так она стала ложиться подо всё, что движется. Острых ощущений ей, что ли, хотелось? А, может, болезнь у неё такая? Ну, она девка видная была, пила только много, на неё мужик и пёр. А Тимка, он дурак, конечно, был молодой, но не до такой степени. Он замечать неладное начал, а потом проследил за ней и застукал с кем-то. А он парень горячий, сразу и навешал обоим, красоту подпортил. И обратно домой в деревню рванул тут же, в тот же день. Потом только разводиться ездил. Она молчала в тряпочку, что он её отколошматил, потому что сама ему изменяла направо и налево. А он ведь там, в городе, и на работу устроился и зажил. А потом бросил всё! Обиделся он на всех баб после этого! Стал настороженно к ним относиться, без доверия. Ну, может, переспит с кем и всё, и больше никакой близости. К сердцу не подпускает их. Потом начал молодёжью тут помыкать со скуки и тоски. А выпивать его ещё стерва та научила! А он ведь всегда прямой был и не боялся никого, мнения людского, слухов там разных. И не оправдывался ни перед кем, и прощения просить — не просил. Да и не за что! Он ведь всегда по совести поступал, как сердце прикажет. А народ наш не понимает, стеснений ждёт и ужимок. А Тимка ни перед кем пресмыкаться не хочет. Вот и начали его побаиваться да небылицы всякие плести. А он и нам с отцом объясняться да извиняться перед народом за его же, народа, сказки да россказни запретил. Вот такой он у нас: честный, работящий и обиженный, несчастливый!

— Скажите мне, пожалуйста, а отец его в детстве телесно наказывал?

— Конечно, но только по делу.

— Например?

— Однажды он ёжика утопил, лет восемь ему было. Отец это случайно увидел и выпорол его, чтобы он всякую Божью тварь уважал. Потом постарше чуть соседскому мальчишке глаз рогаткой не вышиб. За курение ему досталось, за пьянку. Мне надерзил, мальчишку маленького и слабого побил. Один раз бутылку с самогоном без спросу утащил. Отец его и драл за это. А он ведь терпел, не пищал, как иные, на жалость не давил.

— А вы что?

— Я его только маленького могла шлёпнуть ладошкой по мягкому месту, чтобы не лазил никуда. Я же любила его и люблю без меры. Знали бы вы, как он нам достался. Когда схватки начались, Захар повёз меня в больницу на лошади (у нас тогда лошадь была), в телеге. А роды оказались быстрыми, на полпути Захару самому пришлось роды принимать. Малыш синим родился, пуповиной обмотался. Захар еле его к жизни привёл. А у меня в это время кровотечение началось, и я чуть кровью не истекла. Чудом он нас живыми до больницы довёз. У нас и детей больше нет, как видите. Так что в Тиме Захарыче своём я души не чаю. И уверена совершенно, что убивать Ванечку Себрова он никогда не стал бы, что это случайно вышло.

— Да. — Палашов задумчиво помолчал. — Паинькой его не назовёшь. Тима Захарыч ваш берёт то, что хочет.

— Скорее то, что может взять из того, что хотел бы.

— Захар Платоныч — муж ваш?

— Да.

— Сейчас он подойдёт, продолжим наш разговор.

Палашов перестал обнимать стакан, а взял и опустошил его сразу. Затем протянул его хозяйке.

— Спасибо большое! Сто лет не пил молока, а тем более деревенского, натурального. Вкусное у вас молочко. И, вообще, мне у вас нравится! И в вашем доме, и в деревне!

Хозяйка тут же встала и ополоснула стакан под рукомойником. Потом вернулась к гостю, если можно так назвать следователя при исполнении.

— Знаете, о ком давайте поговорим? Расскажите мне об Олесе Елоховой. Что она за человечек?

— Разве это имеет отношение к делу?

— Самое непосредственное. Скоро вы в этом сами убедитесь.

— Хорошо. — Клавдия Семёновна неуверенно пожала плечами. — Что я могу сказать об Олесе? Ей пятнадцать. Она только недавно сформировалась по-женски и стала очень и очень хороша собой. Думаю, вам она понравится. Она девочка тихая, вежливая, воспитанная, хлопочет по хозяйству. Кажется, неплохо учится. Рукоделием занимается. Она ласковая и любит близких. Отец её, Игорёк, в приятелях у нашего Тимофея. Он очень любит дочь, да и жену Верочку тоже. Нам с соседями повезло, у них приятная и приличная семья.

— Кого это ты там расхваливаешь? — спросил прямо с порога Захар Платонович.

— Да Елоховыми Евгений Фёдорович интересуется.

— А что с ними не так? — уточнил хозяин, моя руки. — Они, вроде, добропорядочный народ.

— Очень хорошо, что вы пришли! — Палашов забрал бразды правления в свои руки. — Садитесь, пожалуйста, к нам.

Покряхтывая, Захар Платонович сел рядом с женой на лавке. Руки сцепил и положил на стол. И первое, что следователь разглядел, это кровоподтёки и ссадины на них. Отец Тимофея был коренастый пожилой мужчина среднего роста, бровастый, голубоглазый, с длинноватыми вьющимися и торчащими во все стороны волосами. Ещё его украшала и наполовину скрывала лицо густая довольно длинная борода с усами. Волосы на голове тёмно-русые, в бороде немного посветлее, с сединой. На голове седина только слегка тронула виски. Нос горбатый, мясистый. Рот крупный, подбородок тяжеловат. Этакий настоящий русский мужик, без утончённых черт, безо всякой интеллигентности в образе.

— Припомните, пожалуйста, не замечали ли вы какие-нибудь знаки внимания между вашим сыном и Олесей Елоховой, — попросил Палашов.

— Тима с рождения её знал, нянчил иногда на руках, когда она была совсем малышкой, — первой заговорила мать. — Игорёк на четыре года старше, они с Тимкой в детстве вместе играли. Вышли, так сказать, из одной песочницы.

— Тимофей к ней всегда хорошо относился, к малышке-то, — добавил отец.

— Как часто он Елоховых посещал?

— Да захаживал один-два раза в день за редким исключением, — рассказывал Захар Платонович, — да он больше с Игорьком всё общался-то. А с Лесечкой — когда отец с ней сидел.

— Да в чём, собственно, дело? — не выдержала Клавдия Семёновна.

— Значит, ничего особенного вы не замечали? — оставил без внимания вопрос следователь.

— Нет, — ответили оба родителя.

— Ну, а в ночь перед убийством вы что-нибудь слышали?

— Мы смотрели телевизор, — отвечала женщина. — И нам показалось, Тимофей спать пошёл. Вроде около одиннадцати было. Мы ещё удивились, чего это он так рано. Он, когда выходит на ночь гулять, то потом, чтобы нас не беспокоить, идёт ночевать в сарай на сеновал.

— Ну, пошёл и пошёл, — продолжил отец. — Мало ли что. Мы дверь уже заперли. Он не стучит, мы и не стали открывать. А утром… часу в седьмом это где-то было… стучит. Неохотно так стучит, но я проснулся. Открываю. Стоит. Глаза огромные. Лица на нём нет. «Ты чего?» — спрашиваю, а на душе уже муть поднимается. «Бать, — говорит, — ты сходи, милицию вызови. Я там Ваньку Себрова убил». У меня всё и опустилось. А он развернулся и пошёл вокруг дома в сад. «Ты куда? — спрашиваю, а голос не слушается. — Ты погоди. Объясни толком». «Ты вызывай пока, а я к Марье зайду. И — назад. Давай, бать. Я сейчас вернусь». «Да постой ты, объясни толком-то». Но он уже будто и не слышит. Я на трясущихся ногах — к Клаве, будить. «Вставай, мать. Наш-то чего натворил. Вызывай милицию. Пойду, посмотрю, что там к чему».