Выходя из сарая, Палашов чуть было не столкнулся с женщиной, идущей навстречу. Она схватилась рукой за довольно пышную грудь и, выдохнув, сказала:
— Ой, как вы меня напугали!
Предваряя все вопросы, он представился:
— Палашов Евгений Фёдорович, веду дело вашего сына. — Он вытащил красную корочку и открыл для ознакомления. — Осматривал место преступления.
— Так ведь это не здесь. Это там случилось, за огородом.
Она показала на сарай, подразумевая «далеко за сараем». Затем она заглянула в удостоверение, посмотрела на живого человека перед ней и продолжила:
— Ваши уже осматривали здесь всё.
— Да. Я в курсе. Но они ещё не знали многого из того, что известно мне.
— Послушайте, а вы не тот хмырь, который ошивается по деревне? Это не мои слова. Это Дуся так сказала, соседка Себровых.
— Вероятно, я тот хмырь. Что ещё Дуся сказала?
— Она сказала: высоченный, вихрастый, в джинсах, ходит по домам, в двери стучит.
— Похоже, это я. С ней вполне можно было бы поработать. Где ваш муж? Я должен поговорить с вами обоими, но сначала я побываю там.
И он показал туда же, куда до этого показывала она. Она. Женщина удивительно приятной наружности, аппетитная, с чёрными, как смоль волосами, притом без седины. Архаичные, прожигающие, как угли, чёрные глаза. Возраст выдавали морщины на лице и шее, потрескавшаяся кожа рук и полнота. Волосы были забраны во внушительный пучок на затылке. Судя по всему, они отличались изрядной густотой. Одета она была в фиолетовое ситцевое платье, на голове — тонкий полупрозрачный чёрный платок, такой маленький, что пучок оставался почти неприкрытым. «Какие женщины красивые в Спиридоновке! — подумал Палашов. — Глаз не отвести!»
— Простите мне мой вопрос: это у вас свои волосы, не крашеные, нет?
Она слегка улыбнулась, оттого стала ещё приятнее.
— Да, Евгений Фёдорович, свои. У меня нет необходимости красить волосы.
Ему двадцать восемь, а у него вся голова пестрела от седых волосков, о чём ему каждый день напоминало зеркало. А у неё… ну, сколько ей, пятьдесят пять — пятьдесят шесть? …и в помине их нет. Мужчина чувствовал себя немного рассеянным.
— Удивительно!
— Да. Пойдёмте, я вас отведу. Заодно и хозяина моего увидите. Он мёд качает из улья. У нас пять ульев.
Палашов отправился за женщиной, точнее — рядом с ней, топча траву там, где дорожка была слишком узка для двоих. Они обогнули сарай справа и отправились через овощник, потом — через калитку в сад. Шли и разговаривали.
— Я смотрю, у вас тут целое хозяйство.
— Это что? Вот раньше у нас было хозяйство! Мы и овец водили, и поросят, и телят немного. Теперь остались корова, куры да пчёлы. Пара кошек есть — замучились котят топить. Куда их столько? А кошки страдают, ищут деток. Ну да кошки — это дармоедки. Пёс был…
— Да, я видел собачью будку сзади дома.
— Он издох недавно. А то разве Ванька прокрался бы к нам в сарай незаметно?
— Когда он сдох?
— По весне. Старый был. Отпустили гулять, а он в полую воду попал и заболел. Ну, Захар его и пристрелил. Трезором звали. Как мы теперь без Тимы будем? Старыми становимся. Развалится наше хозяйство совсем. На нём ведь держалось. Отец его сызмальства к труду приучал. Отец, он, конечно, молодец, но знаете, сколько надо на зиму заготовить и дров, и сена? В том сарае, откуда вы вышли, не всё ещё. У нас через дорогу, напротив дома, сарай. Там и курятник, и дрова, и ещё сеновал. Да вон он, хозяин-то.
Среди стройных рядов яблонь неподалёку друг от друга стояли тоже в ряд ящики на ножках. Это были ульи. Рядом с одним из них возился крепкий мужик в специальной экипировке: в светлом костюме из плотного полотна и шляпе с сеточкой, полностью укрывающей голову, — и шумно сновали пчёлы. Хозяйка с гостем прошли мимо неподалёку, но он был занят и не обращал на них внимания.
— Клавдия…
— Семёновна по батюшке.
— Вы меня простите, Клавдия Семёновна, я понимаю, что у вас горе. Но ваш сын отсидит срок и выйдет, а сын Марьи Антоновны уже никогда не вернётся.
Она низко опустила голову и потупилась. Женщина зажала руки в замок и, трясся ими, сказала:
— Я понимаю это. Мы уже были у Марьи. Мы ей поможем, чем сможем. На похоронах поможем, и в дальнейшем поддержим. Она на нас не в обиде, ведь ни мы, ни она не виноваты, что что-то там произошло между нашими сыновьями. Кто их знает, чего они не поделили? Ведь нам хуже некуда. Ваня погиб, да. Но мы-то живы. И нам с этим жить. Не так тяжело умереть или убить неосторожно человека, как жить, зная, что стал виновником смерти. Или жить, зная, что твой ребёнок — этот виновник.
— Вы рассуждаете, как специалист в таких делах. А я вот не знаю этого. Я никого не убивал, и детей у меня нет. Я думаю, со временем вы привыкнете жить с этим, ведь мы, люди, ко всему привыкаем. А вот убитого уже не вернуть. Пусть он умер без боли и страха… Не так страшен чёрт, как его малюют! Но он умер, и это — конец. Как будто он уехал и уже больше никогда не вернётся. Есть кое-какие обстоятельства, которых вы не знаете. И об этом давайте поговорим у вас дома и с вашим мужем. А пока, позвольте, я осмотрюсь здесь. Я к вам подойду через пять-десять минут.
Они уже минуты две стояли рядом с местом убийства. И когда следователь закончил речь, Клавдия Семёновна развернулась и пошла к мужу. Палашов видел перед собой место, где два дня назад топталась не одна пара ног. Трава, правда, потихонечку уже поднималась. Это место находилось за огородом, и здесь рос бурьян, Тимофей с отцом здесь уже не косили. До леса оставалось метров десять. Если бы Ваня хотел, он легко скрылся бы в лесу, и не было бы здесь сейчас следователя, не мучался бы он от неведомых чувств к Миле, а сидел бы он где-нибудь в следственном кабинете СИЗО и допрашивал какого-нибудь карманника, пойманного с поличным, или мужика, который помог нечаянно соседу отправится на небеса, толкнув его на лестнице в подъезде.
Вот места, где стояли ребята, ещё заметны — бежали врассыпную, каждый протоптал собственную дорожку. Рядом большая вмятина — здесь упали Рысев и Ваня. С тех пор не пролилось ни одного дождя, поэтому следы высохшей крови на сухих поваленных былках травы ещё можно было отыскать. Но крови пролилось немного, так как нож остался в спине убитого. Рядом вытоптано ногами Милы и Тимофея, которые крутились, пытаясь что-то предпринять. Вот здесь сидел Тимофей, дожидаясь оперативно-следственную группу. Ребята уходили также невпопад, как бежали к месту преступления. Груз содеянного давил на каждого — в этом следователь не сомневался. Он решил повторить путь Вани и Глухова, которым они предпочитали незаметно проникать один к дому другого, и отправился в сторону леса. Дойдя до лесной дороги, а тропинка привела его именно к ней, следователь пошёл в сторону участка Себровых. Тенистая сырая дорога с вьющимися вокруг комарами вывела на колодец. Оттуда шла другая дорога на подъём. Идя по ней с полминуты, он вышел в сад к Себровым. Он узнал это место, потому что только вчера бродил тут, рассматривая местность.
Быстрым шагом Палашов отправился обратной дорогой. Этот путь занимал минут пять, если поторопиться. И вот он снова — в саду Глуховых, миновал картофельное поле, откуда уже вовсю подкапывали молодую картошку. Старый Глухов всё ещё копошился возле улья. Он заметил мужчину и прокричал ему:
— Вы идите в дом, к Клаве! А я скоро подойду! Заканчиваю!
Палашов кивнул и прошёл дальше. Клавдия Семёновна ждала его возле сарая.
— Пойдёмте, пойдёмте! — громко позвала она за собой, устремляясь в дом. — Молочка хотите?
«Необыкновенная женщина!» — подумал про себя мужчина, а вслух сказал:
— Не откажусь от стаканчика.
— Садитесь за стол!
Палашов положил на стол папку, а сам подошёл к рукомойнику и вымыл руки. Полотенце рядом с рукомойником было чистым и свежим и приятно пахло. «Ну, она чистюля!» Он прошёл за стол, сел спиной к окну, лицом к двери и хозяйке. Она как раз поднесла ему стакан молока, который наполнила, пока он мыл руки.
