* * *

Марья Антоновна думала, что Тимофей больше не придёт, но днём он опять заявился к ней домой. Каждое движение причиняло ему боль, так она его хорошо отходила верёвкой, но он был непреклонен. Казалось, будь он при смерти, он всё равно приполз бы сюда, чтобы она полюбовалась, как он умирает. У него совсем гордости не осталось? На этот раз она его не била, но вытолкала взашей прямо с порога. Он ушёл, но на другой день появился. И всё повторилось — она его выгнала.

На следующий день была суббота, 7 мая. Евгений и Мила приехали на выходные. Днём они пришли навестить Марью Антоновну с Василисой. Они всегда привозили продукты, игрушки и книги для девочки и оставляли деньги. Марья Антоновна не зарабатывала — негде было. Кормились в основном с огорода да тем, что Палашовы привозили. Иногда старики Глуховы подкармливали, когда появлялась возможность.

Молодые попили с Марьей Антоновной чайку и вышли к детям на воздух. Те дружно возились в песочнице, время от времени посыпая друг друга песком. Ванька-сын походил на Ваньку-отца, только волосы были светлее, а Василиска была вылитый Тимофей, голубоглазая, русая, волосы вьющиеся. Старшие смотрели на них да радовались. Марья Антоновна прибирала в доме.

Вдруг Палашов заметил плетущегося вдоль забора Тимофея. Возле калитки тот помедлил, но вошёл. Приблизился ко взрослым. Евгений повернулся к нему, а Мила нарочито продолжала его «не замечать».

— А, здорóво, командир! — Тимофей протянул бывшему следователю руку.

Тот, не колеблясь, пожал её.

— Здорóво, Тимофей Захарыч!

— Неплохо ты устроился, да?

— Я вижу, ты тоже пытаешься жизнь наладить.

— Что это твоя жена от меня воротится?

Мила повернулась к нему и с возмущением сама ответила на вопрос:

— А что я вас расцеловать должна после всего, что вы сделали?

— Тимофей, ты имей в виду, что, если тебе удастся наладить здесь отношения, — сказал, улыбаясь, Палашов, подбородком и глазами показывая на дом, — то ты с нами породнишься. Мы тут, как видишь, люди не чужие.

— Да я и не против, — прохрипел Тимофей и, потрепав по головкам деток, отправился в дом.

Когда он отошёл подальше, Мила спросила:

— Ты его не боишься? У меня от него мурашки по коже.

Евгений отвёл её подальше от детских ушей и ответил:

— Да нет. Он славный малый. Не бойся его! Ты бы видела его дом! Какой там удивительный порядок. Да он — хозяин от Бога. Золотые руки! Ты посмотри, как он позволил себя отделать. Видно, крепко он её любит. И убить не может, и своей сделать — никак не получается. Вон, смотри, как она его ловко прямо с порога развернула.

Тимофей понуро пошёл прочь, не попрощавшись. Он переживал худшие минуты его жизни, когда Марья Антоновна его выгоняла.

— Разберись с ним, пожалуйста, — попросила Мила. — Вдруг он её обижает?

— Непохоже. Но я спрошу у неё. Если нет, они должны как-то сами, без нас, разобраться.

Евгений зашёл в дом. Марья Антоновна плакала, сидя на диване. Он подсел к ней.

— Марья Антоновна, он вас ударил?

— Нет, Женечка, нет. Он со мной даже не разговаривает. Только и сказал за целую неделю: «ну, давай же, убей меня!» да «Марья, прости меня!»

— Что ж, немногословно, но всё — по существу. А это вы его так отделали? Бедняга еле ноги переставляет.

— Да, Жень. Представляешь? Это я, которая в жизни никого никогда не била! Я и впустить его не могу. И выгонять его мне больно. Я люблю его, наверное, гада этого, Жень. Мне жить тошно с этим со всем.

Она снова заплакала. Палашов обнял её за плечи.

— Ничего, Марья Антоновна. Всё образуется. Вот увидите.

Зашла Мила и подсела к ней с другой стороны, тоже обхватив за спину. Помолчав минуту, печально изрекла:

— Вот Женя — какой мужчина! А всё равно меня изрядно помучил. А Тимофей вообще страшный человек! Что от него ждать?

— Да ладно, он любимую не обидит, — возразил Евгений. — Он и никогда не хотел обижать, поверьте мне. А ты, графинечка, меня до сих пор мучаешь!

— Как это? Чем?

— Я тебе потом, наедине, скажу!

* * *

На седьмой день Тимофей опять пришёл, но долго не продержался. Василису забрали к Палашовым, а Марья Антоновна его снова выгнала.

На восьмой день женщина привычно ждала его, но он так и не появился. Она почувствовала, как тоска заполняет сердце. Ей было тревожно, и она плохо спала всю ночь. Плохое самочувствие сопутствовало и следующему дню, потому что Тимофей не появлялся, а сама пойти к нему и узнать, в чём дело, Марья Антоновна не могла. Она была сама не своя и не находила себе место. У неё всё не ладилось. Картошка сгорела, сама она обожглась, печка дымила в дом, всё валилось из рук, и даже дочка капризничала больше обычного.

XXIII

Спиридоновка. 19 августа 2001 года.

По-настоящему тайну рождения маленькой девочки Василисы знали только её родители. Хотела Марья Антоновна того или нет, эта тайна их объединяла.

Женщина встала пораньше, умылась, причесалась, переоделась, собиралась подоить козу Зорьку, когда в дверь постучали. Она вздрогнула. В такую рань она никого не ждала. Да вроде и некому было объявиться, разве что Дусе. И тем не менее стук повторился. Настороженная женщина глянула в окно и вздрогнула повторно: перед дверью стоял Тим+офей Глухов. «Ох, и не к добру это!» — встревожилась не без основания. Никогда он не приходил к ней, а тут вдруг принесла нелёгкая.

Делать нечего, пошла отпирать входную дверь. Глухов стремительно ворвался на террасу, оттеснив хозяйку и как будто беспокоясь, что она его сразу выставит. Его растрёпанный вид сразу ей не понравился.

— Пройдём в дом, разговор серьёзный, — бесцеремонно напирая и излучая невыносимое напряжение, начал он.

Пришлось ему уступить и пройти с ним в кухню. Там он остановился лицом к лицу с ней и горько прохрипел:

— Машка, прости меня, Машенька.

Глядя в его больные почерневшие глаза, уставленные на неё, Марья Антоновна вздрогнула в третий раз. На одном дыхании, превозмогая страх услышать ответ, задала она главный вопрос:

— Что ты натворил, что наделал? Говори!

— Там Ванька твой… — замялся Тимофей.

— Где? Что с ним? — Голос взлетел и сорвался.

Ей хотелось убрать его с пути и бежать скорее, бежать… куда? Ваня! Ванечка! Но его грудь вдруг стала такой широкой, словно отделила мир. И она врезалась в неё. Окружена, обвита, оплетена всем существом, руками, запахом, голосом:

— Не ходи туда, Маша! — Держит, заговаривает, дурманит. — Умоляю, не ходи!

Окутанная теплом, запахами сена, сигарет, мыла, мужского тела, алкоголя, пригвождена до головокружения, из последних сил повторила вопрос:

— Что же ты наделал, ирод ты проклятый?

Вскрикнула, пронзённая самой страшной догадкой.

— Убил! Убил! — Оттолкнула со всех, не понятно откуда взявшихся сил. Нашла глазами скорбные, сожалеющие, но подсказывающие верный ответ глаза, взъярилась: — Ты же не его убил, меня убил! Мне же всю жизнь теперь живым трупом быть!

Именно тогда он принял первый её удар. Именно тогда жизнь обратилась в одно сплошное наказание. Тогда щёки отведали желанных оплеух, потому что кто должен был наказать его за сына, если не она, мать? Каждый удар он принял с благодарностью. Боль нашла свои физические очертания, воплотилась в покраснения — будущие синяки и кровоподтёки. Мятущаяся душа изнывала, не знала, что предпринять, как искупить ещё не до конца понятую и осознанную вину. Какой найти выход из тупика и безысходности?

Удары Марьи начали слабеть. Она стала подвывать, но силы терялись ещё стремительнее. Перепуганная кошка бросалась на дверь, ища выход. Закончилось избиение слезами бессилия. И опять она ударилась во всеобъемлющую грудь и на этот раз уже повисла на руках.

— Пусти… пусти… — стонала она, бессильно скребясь в вымоченную её слезами рубашку, стараясь не потерять сознание. — Ва-а-анечка… Мне надо… к нему…