Но сегодня как будто беспокойство проглянуло в Милином взгляде, хотя она и выглядела буднично. Приятно уколов одного и вторую щетиной, он отпустил сына со словами:
— Мужики сами раздеваются.
И принялся снимать плащ с Милы, подмечая усталость на лице и лёгкое пятно зелёной краски на щеке. Он помог снять и туфли. Нежным движением в поясницу подтолкнул к ванной комнате. Ванечка в это время ковырялся с молнией на синей ветровочке. Евгений присел перед ним на корточки и с улыбкой наблюдал за ним.
— Папа, ты сегодня первый, — произнёс мальчик проникновенным детским голоском. — Поиграй со мной в гонки!
— Отличная идея! Только сначала поужинаем, а то папа голодный, как волк.
— А я — как волчонок.
Во время ужина Палашов ещё не раз уловил тревогу в глазах жены. Когда он вышел из комнаты сына, она заканчивала мыть посуду. Подошёл сзади, ласковыми пальцами убрал с шеи волосы и приник губами. Его тут же повело.
— Женя, ещё кастрюля… Мне надо освежиться.
Он вжался в неё сзади и слегка куснул шею. Тут же почувствовал, что она сдалась. Когда через час они лежали в постели, Евгений чувствовал: Мила стала значительно спокойнее. Он подпирал голову рукой и внимательно смотрел на неё. Пятно от краски так и не отмылось.
— Тебя что-то тревожит. Думаешь, я не чувствую? — Тихо и настойчиво попросил: — Расскажи.
Она провела рукой по его колючей щеке и по первой же просьбе открылась:
— Я сегодня случайно видела в центре города отца. Он целовал какую-то девицу. А ведь я всегда была уверена, что он, несмотря ни на что, любит маму. Если бы ты знал, как я себя почувствовала в этот миг.
— Представляю. Как плевок в душу… Разочарование?
— Разочарование и ревность. Эта девица чуть постарше меня. Кажется, красивая. Я не стала разглядывать, а постаралась поскорее уйти незамеченной.
— Давай по порядку. Ты уверена, что это был именно Олег Андреевич?
— Он стоял лицом ко мне. Что же я не знаю собственного отца?
— Так, хорошо. Это был он. Но ты уверена, что целовал он? Ведь могло быть и наоборот. Сейчас такие девицы — сами на шею к мужикам кидаются. Вот ты не досмотрела, а, может, он от неё потом вырвался и отплёвывался ещё.
— Не похоже на папу. Плеваться он вряд ли будет. Так-так-так. Скажи-ка, и тебе тоже на шею кто-нибудь вешается?
Он вздёрнул брови.
— Ну-у-у… Есть одна… Седьмого сентября две тысячи второго года вытянула меня на танец и повисла.
Мила хлестнула его рукой по плечу и оказалась тут же придавленной его телом к постели.
— Понаблюдай за мамой. Если она ведёт себя как обычно, то поводов для беспокойства нет.
Он с трудом сдерживался, чтобы не овладеть ею.
— Но ведь она может не знать…
Её глаза предательски почернели.
— Если она не знает, то поводов для беспокойства нет. И лучше ничего не говори ей. А если тебе нужно с кем-то обсудить, я всегда в твоём распоряжении. Если будет что-то серьёзное, он сам расскажет, и тогда мы всё узнаем прямо от Галины Ивановны.
Он дождался реакции на сказанное, уверился, что смог её убедить. А потом прижался щекой к её виску и не смог больше сдерживаться.
Они узнали не от Галины Ивановны. Им сказал сам Олег Андреевич. Они застали его у мамы в квартире, а попросту — они застали его дома. Он рассказал о возвращении. Они с Галкой по-тихому расписались и снова жили вместе. И вывод из его многолетней, отдельно прожитой жизни был самым простым и лежал на поверхности: нет из женщин никого лучше на свете, чем его жена, мать его единственного ребёнка.
XXII
Спиридоновка. Май 2005 года.
На другой день Марья уже ждала Тимофея, зная наверняка, что он придёт. Сидела на диване в терраске и уговаривала себя больше не заниматься рукоприкладством, а попробовать с ним заговорить.
«Что толку его бить? Он как мальчик для битья! Не сопротивляется даже!»
Марья Антоновна вздрогнула, когда услышала под окном его голос. Они сидели с Василисой на скамейке и разговаривали. Он принёс ей деревянную куклу, которую сам вырезал.
«На все руки от скуки! Они с дочкой уже большие друзья! А я не могу, я его ненавижу! Чего ему от меня надо? Ему нравится быть избитым и выгнанным? Молчит, даже не говорит, чего хочет».
Она ненавидела его и за то, что он приходит, и за то, что молча уходит. В этот раз она долго ждала, когда он войдёт. Тимофей сидел и наслаждался общением с дочерью, ведь та, наивная душа, не питала к нему ничего, кроме интереса и нежной любви. Его сердце отдыхало и крепло рядом с оказавшейся такой славной малышкой. Он и мечтать не мог, что она так хорошо его примет. Очевидно, мать не настраивала девочку против него. Но какой бы дочь не оказалась, он любил её давно и преданно. Здесь и сейчас он понимал, что такое счастье и ради кого надо жить. Но он точно знал, за стеной ждала его неуспокоенная душа, раны которой не излечило время. Кровоточащая душа любимой женщины, которая его ненавидит. Принять его, значит, совершить преступление против себя самой! Как бы ему хотелось облегчить как-то её долю! Терпеть удары любимых рук наперекор мужской гордости — это не наказание для него, а наслаждение. Она не понимает, что ласкает его, прикасаясь, пусть хоть для ударов, иначе давно бы перестала бить его. А вот быть вдали от неё, не слышать, не видеть, не получать весточек — это было настоящим наказанием. Но ему было особенно тяжко, что она выгоняет его. Пусть бы лучше убила, но не выгоняла.
— Ну что же, любимый котёнок, — сказал он хрипловатым голосом задумчиво и обречённо, — пора мне навестить твою маму.
Сегодня слух Марьи Антоновны обострился, и она чётко слышала их разговор.
— Папа, а почему мама тебя бьёт?
Девочка хоть и была ещё крошечной, но поняла всё же, что между родителями происходит что-то неладное.
— Просто она рассердилась, что меня так долго не было, поэтому не может выразить радость от нашей встречи по-другому.
— Но тебе же ведь больно, папочка! Я поговорю с ней, попрошу этого не делать!
— Да нет же! Мне совсем не больно, мой ангел. Пусть мама делает, что хочет. Она это заслужила. Только бы позволяла побыть с ней рядом.
Он поцеловал малышку в лобик и встал. Не спеша поднялся по лестнице, распахнул дверь. Вот она стоит перед ним, красивая, как никогда. Глаза сверкают — настоящий огонь. Пухлые губы приоткрыты, волосы растрёпаны, грудь под платьем вздымается, руки словно ждут чего-то. Разве можно не любить эту женщину? Разве можно её не хотеть? Он подошёл к ней близко-близко, но она изловчилась, схватила со стола верёвку, с которой ходила за водой, и принялась стегать его. Он повернулся спиной и медленно сквозь удары снял рубашку. Пусть отведёт душу! Она продолжала хлестать его по голой спине, пока всю не исполосовала. Когда она притихла, он повернулся лицом и увидел, что её нижняя губа дрожит, глаза полны слёз и совсем потеряны. Он опустился перед ней на колени и умоляюще посмотрел на неё. Она бросила верёвку, тоже опустилась на колени и принялась колотить его голыми руками. После каждого удара он ловил ударившую его руку и целовал её. Подбородок его посинел от вчерашнего укуса, из губы опять сочилась кровь, плечи были красными, на груди тоже виднелись синяки. Её руки были в его крови, но она не могла остановиться. Тогда он устало сказал:
— Ну, давай же, убей меня!
Он заговорил с ней! Она закрыла лицо окровавленными руками и зарыдала.
— Марья, прости меня! — громко сказал Тимофей и попытался её обнять. — Прости меня, Марья!
Но она опять принялась его выталкивать из дома, даже стоя на коленях рядом с ним, она его выгоняла. Он поднялся, надел рубашку и вышел. Как пьяный поплёлся домой, не глядя на дочь, которая не сводила с него глаз. Когда он вышел за калитку, Василиса бросилась в дом к рыдающей матери и со слезами закричала:
— Мамочка, не бей больше папу! Не бей его, мамочка! Пожалуйста! Я вас очень люблю!
