— Вы и правда так думаете, Марья Антоновна?
Он сверлил её взглядом. Она смутилась.
— Иногда мне хочется его убить, — призналась тихо она.
— Ребёнка?
— Упаси Бог! Тимофея. Его хочу убить. Я их разделила: ребёнка и его.
Евгений почесал лоб и тут же заговорил светло и весело:
— Вы станете и мамой, и бабушкой, представляете?
— Мила-солнышко деточку ждёт?!
— Да. Ребёнка ждёт от Вани. Не говорила?
— Догадки у меня были.
Евгений опустил глаза. Марья Антоновна подскочила, ушла к рабочему столу и начала наливать чай.
— Женя, хочу вам признаться. Мне ведь многие помощь предлагали: и Кирюшины, и Леоновы, и Паша Круглов, и Захар Платонович с Клавдией Семёновной, и Дуся обо мне постоянно справляется. И вы вот помогаете. И скажите, пожалуйста, с какими глазами мне эту помощь принимать? — Марья Антоновна обратила лицо на Палашова и замерла на минуту, продолжая говорить. — Ни в чём я таком особом не нуждаюсь. Мне Ванечку пришлось поднимать одной, и ничего, справилась. Ну, позвоню я Кирюшиным, и что попрошу? Ваньку мне никто не вернёт, к кому бы я ни обратилась. Хоть Господа Бога моли, не вернёт. Вам спасибо большое за помощь. — Женщина снова засуетилась. — Я вижу она прямо от сердца вашего идёт. И отказаться не могу, но и что просить — не знаю. Вам свою жизнь надо устраивать. — Она пришла с полными бокалами к нему за стол. — Говорите. Может, и я на что сгожусь?
— Я нашёл себе самого лучшего агента. Получаю всю информацию от первого лица. — Чувствовалось, Марья Антоновна не совсем понимает, о чём идёт речь. — Это Галина Ивановна, — прояснил Евгений. — Но общение с ней просто не даёт ране заживать. Это как продолжать боксировать разбитыми руками.
— Я сразу почувствовала между вами с Милой… Ну, не знаю… какой-то общий кокон, что ли. Вы как будто единой паутиной окутаны. Две несчастные гусенички.
Евгений усмехнулся такому сравнению.
— Вы уж меня простите, но и вы в похожем коконе находитесь. И ваш безмолвный диалог с Глуховым на суде тоже произвёл неизгладимое впечатление. Уж простите, что я об этом…
Марья Антоновна покраснела и уставилась в чашку, обхватив её руками.
— Что касается моей жизни… — Палашов заговорил о себе, заметив, как женщина стушевалась. — С этим делом я попал как кур в ощип. Мне жалко этих ребят, которые жили себе не тужили и вдруг так нарвались. Особенно девчонок. А из них Милу и Олесю. Не поверите, мне и Глухова жаль. Он же в ловушку себя загнал. Бедные его родители. Про вас я вообще молчу. А с Ваней у меня был эпизод в морге. Я чувствовал, что мы с ним одно целое. И сейчас я ощущаю, что унаследовал за ним. Зона его ответственности перешла ко мне. А когда вы этот кокон заметили?
Марья Антоновна отпила чаю прежде, чем заговорить.
— Помните, Мила у меня была, а вы пришли и молча встали возле входа и ждали, пока мы разойдёмся?
Евгений кивнул.
— Тогда и почувствовала в первый раз. А уж на кладбище поняла окончательно, когда она сбежала, а вы пошли за ней.
— Она не могла принять Ваню, лежащим в гробу. — Палашову стало грустно от нахлынувших воспоминаний. «А я его только таким и видел — мёртвым». — Как думаете, только вы этот кокон почувствовали или остальные присутствующие тоже?
— Вашему агенту Галине Ивановне и гадать не нужно. Она и так всё знает, да и Олегу Андреевичу она, должно быть, рассказала уже.
Палашов почувствовал движение у ног, опустил глаза и увидел полосатую кошку. Та потёрлась о его ногу, но при попытке погладить её по голове ловко увернулась и отправилась к хозяйке.
— Ну, что тебе, Тельняшка?
Кошка потыкалась носом в ладонь Марьи Антоновны.
— Тельняшка? — Евгений отпугнул кошку громким смехом. — Это Ванька придумал, — заключил он, отсмеявшись.
— Ага. Вместе с Пашкой они так изгалились.
— Молодцы ребята!
И вдруг веселье схлынуло как не бывало.
— Марья Антоновна, вы позвоните мне завтра, слышите? Как всё пройдёт на суде рассказать.
Её глаза превратились в два грустных омута, которые затягивали его всё глубже. И когда он почти уже утоп, женщина наконец кивнула. Ему нужно было всё ей объяснить:
— Я больше не могу слушать эту историю, поймите меня. Я варюсь в ней с того самого дня, когда первый раз ступил в эту деревню. А перед этим первый раз увидел Ваню. То, что от него осталось, увидел. Меня это не порадовало, как вы понимаете. Скажем мягко, я не в себе теперь. Трудно мне даётся эта история. Всё, я больше ни слова не скажу. Простите…
Он грустно улыбнулся.
— Как думаете, Олег Андреевич сильно меня ненавидит?
— С чего ему вас ненавидеть-то? Это Мила устроила им весёлую жизнь, а не вы. Вы, Женя, просто делали свою работу.
— Бегать за расстроенными девчонками не входит в мои обязанности.
— А в чьи обязанности, скажите мне, входит за ними бегать?
Они ещё посидели недолго, а потом, как ни настаивала Марья Антоновна, чтобы мужчина заночевал в доме, Палашов снарядился в тёплые вещи и ушёл спать в машину со словами: «Простите. Мне надо подумать. А вы закройтесь получше».
На самом деле думать ему не хотелось. Напротив, вытряхнуть бы всё из головы и просто тупо забыться сном.
Утром Палашов не чувствовал себя отдохнувшим. Спать в машине было неудобно: тело затекло и болело плечо, ноги замёрзли, и всю ночь какая-то муть вертелась в голове. Дверь в дом Марьи Антоновны была открыта, Тельняшка лизала сметану в миске, но при виде мужчины убежала за печку, задрав хвост.
— Доброе утро!
Евгений понял по глазам женщины, что ей ночью тоже плохо спалось. А ведь их двое теперь: где-то в глубинах тела затаился малыш. Будущий папаша знать не знает об этом. А вдруг знает, чувствует как-нибудь?
Он снял плащ, размял дюжее тело и прошёл к умывальнику. Марья Антоновна накормила его геркулесовой кашей на молоке. Они выехали заранее и прибыли менее чем за час. Палашов старался не тревожить больше женщину, на ней и так лица не было. Испытание — не только слушать, как издевались над сыном, но и смотреть виновникам в лицо. Снова и снова…
XXVI
— Судья отозвал обвинение Глухова в совращении малолетней, — рассказывала Марья Антоновна вечером по телефону, и Палашов внимательно вслушивался в малейшие интонации голоса сквозь треск телефонной линии и осенний ветер, хулигански врывающийся в разговор. И сам пребывал в неопределённости, и не мог понять, хорошо это или плохо для неё.
Пусть по другой статье, но председатель суда Борисенко накажет Глухова строже остальных — это несомненно. Голос Марьи Антоновны звучал устало и в унисон его собственному состоянию:
— Олеся может больше не приходить на заседания суда. Сегодня выступали прокурор и адвокаты. На следующем заседании подсудимым дадут слово, а потом, если судья успеет, то огласит приговор.
— Когда оно состоится?
— Шестнадцатого декабря. Мне Паша Круглов прислал письмо. Спрашивает, какие дела. Ещё прокурор допрашивал Тимофея, собирался ли он передать Ваню правоохранительным органам. Сын ведь тоже закон нарушил — проник в его владения, чуть не нанёс ущерб его имуществу, корове то есть.
— Не собирался он, Марья Антоновна, передавать Ваню в правоохранительные органы. Он сказал, что собирался его отпустить?
— Сказал, что не знал ещё, как с ним поступить. О милиции он не думал.
— Похоже на правду. Кирюшиных не было на заседании?
— Нет. Народу было меньше.
— Певунову и Рысеву адвокаты просят снисхождения?
— Конечно.
— Вам жаль их?
— Нет. Я не испытываю этого чувства. Я не могу. Им нет прощения. — Слова звучали буднично. Даже если они не хотели этого, они сделали всё, чтобы получилось именно так.
Мысли Марьи Антоновны об убийстве сына и о виновниках перегорели в её душе.
* * *
В пятницу днём, а дни теперь были куцыми и ёжистыми, Палашов небрежно сдвинул документы в сторону, освобождая на столе место для телефона. Пальцы непослушно прошлись по немым кнопкам. Три месяца минуло со дня, когда Палашов впервые увидел Милу Кирюшину. За это время номер уже въелся в память. Он звонил её маме более десяти раз, но опять это было волнительно. Чудо не случится — Мила не возьмёт трубку, — так к чему же эта неотвратимая внутренняя дрожь?
