— Позвольте, но это же вопиющее… — ошарашено начал было наш адвокат, быстро переглянувшись с родителями.

— Не позволим! — с неожиданной злобой окрысился какой-то престарелый, пахнущий едким старческим потом бюрократ, оскалив массивные, плохо сидящие коронки червонного золота, — Вы… такие как вы, всё время пытаются соблюдать Букву законности, в то время как мы, настоящие коммунисты, превыше всего ценим Дух! Не вам, и не таким, как вы…

… и его понесло на волнах комсомольского задора двадцатых и обильной слюны, летящей из почти безгубого рта.

Зазвучали лозунги и передовицы давно прошедших лет, озвучиваемые хриплым старческим голосом. Возле наших границ, вот прямо сейчас возле здания суда, лязгая танковыми гусеницами, проводят манёвры танковые армии, и враги в серых, мышастого цвета френчах, уже закатали до локтей рукава и готовы наступать, уничтожая на своём пути решительно всё…

… и всё это было так странно и абсурдно, что я быстро запутался — он говорит о прошлом или о настоящем⁈ О чём он вообще, чёрт бы его подрал, вещает⁈

Можно было бы полагать, что чиновник пытается проводить параллели между предвоенным СССР, и настоящим временем, между Гитлеровской Германией и НАТО…

… ведь как известно — Россия всегда, во все времена, в кольце врагов, и когда, собственно, было иначе⁈

Полвека тому вперёд или полтора назад — не меняется ничего, кроме стилистики статей и речей! Всегда, с удручающей неизменностью — кольцо врагов, загнивающий Запад и собственная наша якобы духовность, как некое стратегическое преимущество, которое надо отстаивать любой ценой, жертвуя и качеством жизни, и самой жизнью, и жизнью будущих поколений.

Но… троцкисты? Правый уклон? Серьёзно? Всё это настолько странно, что меня, как пробку из розетки, выбило из отрешённого состояния, навалившегося было после суда, когда я осознал, что наши мытарства очень скоро закончатся счастливым финалом.

По-видимому, не один я подумал так. Настоящего коммуниста и члена быстро и как-то очень привычно успокоили, оттеснив в сторону и нейтрализовав обсуждением каких-то пунктов и подпунктов, заодно дав таблетки и запить.

Риторика, впрочем, изменилась не слишком значительно, лишь стилистика стала более современной. Но не слишком…

— Вы должны подписать эти документы, — лязгая голосом и вставной челюстью, с нажимом сообщил нам несколько потёртый, блеклый, средних лет мужчина, выставив перед собой, как щит, пухлую картонную папку с порыжевшими завязками, — в противном случае…

— Позвольте! — требовательно сказал наш адвокат, протягивая руку, и ему, что удивительно, позволили!

— Так-так-так… — он сперва пробежался по бумагам бегло, а потом уже, глазами подозвав нас с родителями, принялся пояснять все пункты подробно, то и дело возмущённо апеллируя к чиновникам.

По эмоциям, прорывающимся в голосе, видно, что даже для него, юриста с некоторым правозащитным опытом, нынешняя ситуация далеко за рамками не то что законности, но даже и привычного советского беззакония, в котором произвол чиновничьего мстительного хотения превыше самого понятия юриспруденции.

— … ну вот это же насквозь незаконно! — Леонид Иванович пытается взывать даже не к совести, а только лишь к профессионализму вражеских юристов, — Это даже, чёрт подери, не дышло!

— Не соглашусь с вами, — металлическим тоном возразил представитель советской стороны, поправив золотые, или может быть, золочёные очки, неловко сидящие на длинном, хрящеватом, как минимум дважды сломанном носу. Страдальческое выражение его лица несколько противоречит служебному голосу и риторике.

Предельно ясно, что эта ситуация и ему самому не то чтобы противна, но как минимум сомнительна. Он понимает прекрасно, что потом, очень может быть, сильно не сразу, наш случай признают «перегибом» и начнут искать стрелочников, одним из которых, вероятно, окажется он сам.

Но пока…

… Партия сказала «Надо», а в таких случаях принято отвечать «Есть» и делать всё, что приказано, даже если понимаешь всю пагубность и преступность приказа. История, даже Нюрнбергская, учит тому, что она ничему не учит, если люди не умеют, или, быть может, не хотят учиться на чужих ошибках, предпочитая делать собственные.

Из разъяснений я понял, что счета арестовывают и конфискуют безвозвратно, а вот с нашими вещами поступили куда как более казуистически, и я бы даже сказал — подло. Нет, они по-прежнему наши…

… просто — до выяснения, понимаете?

Даже я, далёкий от юриспруденции, понимаю, что вот это вот «до выяснения» может затянуться на годы и десятилетия, а может быть, и до неизбежного развала Союза, да и потом — без гарантии.

Ну то есть Союз развалится с гарантией, а вот наше имущество, очень может быть, никогда к нам не вернётся — по объективным и субъективным причинам, влиянию человеческого фактора и просто нежелания Государства, или отдельных винтиков оного признавать свои ошибки, и главное — исправлять их.

Будут бесконечные письма по каждому отдельному сервизу, а то и чашки, идущие через границы и заверяющиеся в консульствах, посольствах и каких-нибудь международных организациях — месяцами в одну сторону. Годами.

Выясняться будет цена и остаточная стоимость, а действительно ли мы получили их в наследство, и при каких обстоятельствах? Кто может это доказать?

Будут всплывать из небытия какие-то свидетели, чьи показания начнут затягивать процесс, требуя уточнений, правок и разнообразных юридических формальностей. Возможно, будут и не слишком внятные, на грани подозрений и очень притянутых косвенных фактов, обвинения в том, что какие-то вещи достались нам не вполне законным путём, и потому требуется особенно тщательно…

Ну и разумеется, вишенкой на торте — степень ущерба, причинённого нами Советскому Государству. Эта величина, которая может бесконечно корректироваться, и прежде всего, в большую сторону.

Первое же выступление нашей семьи на пресс-конференции, и ущерб, который мы нанесли СССР, вырастет на несколько тысяч рублей, или десятков тысяч, или просто сотен, без тысяч. Ущерб, который можно подсчитывать годами и десятилетиями. Прибавляя и вычитая, деля и умножая, оперируя не только и даже не столько цифрами, сколько обидой советских вождей и вождят, политической ситуацией в данный конкретный момент и близостью юбилейной даты, съезда или дня рождения.

А ведь они, эти выступления, будут! Будут и какие-то выступления на радио, интервью для газет и… чёрт его знает, что там ещё может прорезаться. Брезговать не буду ни я, ни, полагаю, родители.

Мне, чёрт подери, нужно, чтобы обо мне, о нас, говорили! Это и деньги, пусть даже сто раз опосредованно, и известность, и возможность поступить в престижный университет без длительной волокиты, в братство, обратить на себя внимание СМИ и серьёзных людей.

Здесь и сейчас! Не годы спустя, медленно нарабатывая репутацию, а резко, рывком!

… позволили нам очень немногое и недолго. Уже через несколько минут в помещении появились ещё какие-то люди, и вокруг нас завертелся какой-то дурацкий хоровод в нелепейшем цыганско-советском стиле.

Вместо дрессированного медведя какой-то массивный, отменно откормленный багровомордый генерал, разговаривающий густым, на грани инфразвука, басом, то и дело багровеющий до вовсе уж опасной окраски, и лупящий огромным, мясистым кулаком то по собственной ладони, то по опасно потрескивающему столу. Он не разговаривает, а гудит самолётным движком, разобрать можно немногое, и в основном это «сукины дети», «блядь» и тому подобная армейская лексика.

Вместо цыганок с монистами и «ай-люли» — чиновники из МИДа, пытающиеся задавить нас словами о статьях, постановлениях и прочей казуистикой, не имеющей, как мне кажется, хоть сколько-нибудь серьёзного отношения к происходящему.

Есть представители КГБ, какие-то мышастые люди из Комиссии, работники прокуратуры и прочая бесовщина. Они стучат кулаками, багровеют, цитируют цитаты, возмущаются, требуют и грозятся не позволить.