… и руководство, в случае надобности, всегда может посадить такого человечка — притом, что интересно, действуя строго по Закону!

А сейчас сявки взбрыкнули, не понимая даже, что бунтуют, и завуч пока не понимает, что делать.

Действовать по закону, это выносить сор из избы, вытаскивать на солнышко проблемы детдома, о которых все, Кому Надо, как минимум догадываются, а скорее всего, знают досконально. А в моём случае, как несложно догадаться, внимание будет повышенным, и если пресловутого «Голоса Америки» она вряд ли боится, то вот использования меня и моих проблем во внутренних аппаратных играх — вполне!

А сейчас у неё — из-за того, что «воры», то бишь сявки, взбрыкнули, а «актив», равно как и большая часть детдомовцев, в пионерском лагере, возможности маневра крайне ограничены.

Нисколько не сомневаюсь, что завуч найдёт возможность нагадить. Сейчас, когда её интрига споткнулась о мой неожиданный авторитет в этой специфической среде, её самолюбие уязвлено, так что она ищет возможности отыграться, и прилететь может вовсе уж с неожиданной стороны.

Это… напрягает, и очень сильно. Настолько, что иногда я поглядываю в сторону забора, прикидывая, как буду его штурмовать, и останавливает, собственно, только то, что для администрации детдома, да и для всех вышестоящих, мой побег станет настоящим праздником!

Кого-то пожурят, и может быть даже, найдут стрелочника, но остальные — выдохнут!

Жара для Москвы и Подмосковья стоит необыкновенная, звенящая, почти израильская. Дождей в последнее время почти не было, а те, что были, испарялись, кажется, не долетая до земли.

Внутри раскалённых бетонных стен, окольцовывающих детский дом, впечатление и вовсе удручающее. Деревья и кустарник, высаженные по линейке, положение не спасают, а скорее усугубляют, потому что вся эта линейность и плановость придаёт растительности какой-то мертвенный, бетонный оттенок.

К тому же, по непонятным для меня причинам, деревья с кустами и до жары были какими-то ободранными, кислотными. У меня даже сложилось впечатление, что здесь, на территории детского дома, отравлена земля и даже сам воздух.

От всей это обстановки порядком тошнит, а про сопутствующие факторы не то что говорить, а даже думать не хочется. Психика давится и корёжится нешуточно, и будь я в самом деле подростком, давно бы сорвался с нарезов к чёртовой матери!

Но и так… жизненный опыт помогает, но гормоны у меня вполне подростковые, и в голову они шибают не слабо. Пока держусь, но уже — с трудом.

Хуже всего то, что от родителей никаких известий. Что думать и что делать, не знаю.

Администрация, между тем, дав передых в несколько дней, начала сперва едва ощутимо, а потом всё больше и больше давить на меня.

Позавчера из пионерского лагеря вернулась часть детей. Вернулась, как я понял, раньше срока, пребывая от этого не в лучшем расположении духа. Нисколько не сомневаюсь, что днём раньше или днём позже, но им намекнут, а может быть, и прямо скажут, что я — виновник их неприятностей, и если бы не я, они бы отдыхали в пионерском лагере до конца лета.

Завуч, при редких наших встречах на территории детдома, улыбается сладко, и с каждым днём всё слаще. Это, и ещё десятки мелочей, которые трудно передать словами, сильно давят на психику, а потом, как я понимаю, будет устроена провокация — в той или иной форме. Ну или как вариант, я сам сорвусь, благо, поводов для этого в детдоме предостаточно.

' — Началось!' — констатирую мрачно, стараясь не коситься на «топтунов», без особо стеснения таскающихся за мной с самого утра. Это и глаза и уши администрации, и элемент психологического давления, и свидетели, готовые с честными глазами рассказать, что было, и особенно — чего не было.

«Урок», то бишь «сявок» на территории детдома сейчас нет, они и ночуют-то не каждый раз, отмечаясь только днём. Парни это почти взрослые, некоторые, несмотря на то, что не окончили ещё восьмой класс, постарше меня, и у них своя, насыщенная и интересная для них жизнь, заполненная блатной романтикой.

Они предлагали мне «рвануть на волю», давая все зубы разом, что администрация ни о чём и никогда… век воли не видать!

Тащить их в свой гипотетический конфликт с «активом» желания у меня нет, и не только из-за чистоплюйства, но и из-за понимания, что ситуацию «урки» поймут на свой, очень своеобразный лад, и наломают таких дров, что колония для малолетних преступников замаячит для меня очень отчётливо.

Разговоры о том, что поступок моих родителей, это настоящее «отрицалово», и что в лагере для такого козырного пацана, как я, всегда найдётся кружка чифиря и уважение, утешают слабо. В лагерь не хочется, даже если меня там сходу определят в козырную масть.

Вся антисоветчина урок, может быть, вполне искренняя и выстраданная, разбивается о воспоминания родителей, прекрасно помнящих о том, как администрация лагерей ломала через колено политических с помощью не столько даже вертухаев, сколько уголовников. Проверять, насколько ситуация изменилась, у меня нет ну ни малейшего желания!

Даже если я потом (в чём сильно сомневаюсь!) сумею описать это с пронзительной яркостью и нобелевским мастерством, получив международное признание выше, чем у Солженицина, терять годы на попытку прободать Систему изнутри, не тянет.

— А в лагере на завтрак батон с маслом давали, — с ненавистью процедил один из активистов, стоя за мной, и тут же, как бы случайно, шатнулся вперёд, вдавив мне в рёбра уголок подноса.

— Печенье ещё, — подхватил второй, стоящий передо мной, — и кисель на выбор, или какао.

Чуть повернув голову, он скосил на меня глаза так выразительно, что я почти почувствовал себя той самой сукой, которая отнимает у детей еду. Ну не завуч же, разумеется…

— Здравствуйте, дети, — выразительно поздоровалась она, подойдя к нам, и дети нестройно загомонили, здороваясь в ответ.

— Всё хорошо? — поинтересовалась она голосом, в котором патока плещется через край, — Вот и замечательно… Да! Вы уж Мишу не обижайте, он у нас, скорее всего, временно. Ситуация у него сложная.

— Да, сложная, — повторила она, вздыхая очень громко и очень напоказ, — Лишение родительских прав, и…

— Впрочем, этого вам знать не надо, — как бы спохватилась она.

— Не будем новенького обижать, Елена Николаевна, не беспокойтесь! — пообещал ей угрюмый крепыш, покосившись на меня, — У нас ребята дружные!

— А вот какой он, это ещё посмотреть надо, — очень выразительно сказал кто-то позади меня.

— Ну-ну… — невнятно отозвалась завуч и прошла на кухню — инспектировать кастрюли, я полагаю.

За завтраком дружные ребята расселись вокруг меня так тесно, как только могли.

— Ой, я такой неловкий… — фальшиво улыбнулся один из «пионеров», широким взмахом локтя шарахнув по моей руке с ложкой, — прости!

Завтрак… не задался. Манная каша (снова!) летела на рубашку, на соседей, на стол и на пол, а мои соседи, как и полагается юным ленинцам с активной жизненной позицией, зорко подмечали все мои недостатки, громко обещая научить культуре поведения за столом.

Попутно ими было много сказано (а мной услышано!) немало интересного о моём воспитании, родителях, национальности, и, не слишком громко, предполагаемой сексуальной ориентации.

Из-за стола я встал ещё более голодный, чем обычно, и злой, то же ещё более…

Толчок в плечо, улыбочка…

— Прости! — кается толкнувший, — Я такой неловкий!

Не оставили они меня и после завтрака, таскаясь повсюду и развлекаясь за мой счёт. Друг друга они подменяют, так что и не в тягость… им, не мне.

— А в лагере сейчас на пляже бы валялись, — слышу то и дело.

Зубами я не скриплю, но… напрягает. Понятно, что провокация, и, сука, действенная…

Прогулявшись по территории детдома в окружении недружественной свиты, понял, что Елена, сука, Николаевна, выбрала очень действенный способ давления. Я и без того на взводе, а сорваться в такой ситуации — на раз!