— На контакт не идёт, заторможен.

Непроизвольно усмехаюсь, зная примерный сценарий дальнейшего, и пытаюсь усесться поудобней, но тяжёлая рука советской карательной психиатрии вдавила пальцы под ключицу. Блин… мне и так-то сидеть неудобно!

Не знаю, нарочно или нет… хотя конечно же нарочно! В общем, усадили меня так, что приходится довольно-таки сильно поворачивать голову, чтобы смотреть на врача, ну или, что немногим лучше, скашивать глаза.

— Вертится, ёрзает, — так же проговаривая, записывает врач, — часто мигает, косит глазами.

— Ну же, Михаил… — и снова усмешка с как бы непроизвольным покачиванием головы, — вам совершенно нечего мне сказать?

— Для начал представьтесь, — прошу я, чудом не срываясь на фальцет, — Имя, фамилия, отчество, где работаете.

— Экий… — он пожевал губами, — интересный молодой человек.

— Да уж, — с чувством сказала дама, брезгливо оглядывая меня.

На некоторое время они оставили меня в покое, разговорившись о каких-то фондах, справках и квотах, и из этого разговора я понял, что дама имеет какое-то отношение к РОНО, ну или по крайней мере, работает с детьми. Психиатр, как я понял из контекста, тоже… с детьми…

Внутри у меня ещё клокочет, ещё кипит… я ещё отчасти там, стою с плакатом, сижу в автозаке напротив молчаливого милицейского сержанта, на широком лице которого перекатываются желваки, а рот то приоткрывается, готовый выплюнуть ругательства или обличающий монолог, то стискивается намертво скрепками служебной инструкции. Но как образцово он, образцовый советский гражданин, ненавидит меня…

Я не знаю, где родители — нас разделили сразу после задержания. Не знаю, где нахожусь — в автозаке я провёл, если верить субъективному времени (часы отобрали сразу) около получаса, но мы больше стояли, чем ехали, а потом был совершенно безликий маленький дворик с большими воротами и безлюдное учреждение, похожее на контору средней руки.

… но чёрт подери, страшно, очень страшно!

Но одновременно — и гордость, даже гордыня! Я… а вернее — мы, смогли, переступили через страх, через вбиваемый десятилетиями ужас, и вышли.

Дальше… нет, проще не будет, и легче, наверное, тоже не будет. Но… первый шаг сделан, и ощущение, будто гнойник вскрыли, когда и страшно, и больно… но необходимо, и вся эта боль идёт к выздоровлению, надо только давить до конца, вычищать рану.

— Так-так-так… — доктор, так и оставшийся безымянным, пролистал бумаги, вскидывая брови, будто увидел в них что-то необыкновенно интересное, — Татьяна Филипповна, взгляните!

Он протянул бумаги даме, и та, близоруко заглянув в них, сделала брезгливое выражение лица.

— Подумать только, — выдохнула она откровенно наигранно, — а казалось бы, такой приличный молодой человек!

Обычного подростка такое, наверное, несколько выбило бы из колеи, ибо возраст такой — с грехами, грешками и мнительностью.

— Да уж, — печально согласился с ней доктор, — то-то и оно! У этих… антисоветчиков, у всех так.

— И не говорите, — фальшиво подыграла дама, явно участвующая в таких вот спектаклях достаточно часто, — Сам факт, что человек отрицает правила социального, социалистического общежития, это уже диагноз!

— Согласен, голубушка, — закудахтал психиатр, — более чем согласен! Но мы ж не звери… мы сперва понаблюдаем, посмотрим за пациентом, а там, глядишь, и понятней будет!

— Может, родители? — с фальшивым участием предположила дама, играя необыкновенно плохо, — Наслушался от них всякого, вот картина мира у мальчика и исказилась. Вместо того, чтобы строить Коммунизм, он занимается…

Она скосила глаза в бумаги, лежащие на столе медика.

— … чёрт те чем!

Дальнейшая беседа не особенно задалась, но я не обольщаюсь. Это только первый раунд, а сколько их ещё будет… и что самое плохое, все преимущества у них.

— Ну что сказать… — где-то через час медик снял очки и сделал задумчивый вид, — работы ещё много! Нам с вами, Татьяна Филипповна, ещё не раз придётся увидеться по поводу… хм, этого индивидуума, считающего себя личностью. А пока забирайте!

Он, кажется, нажал на какую-то кнопку под столом, но не ручаюсь. Я сейчас чертовски пристрастен, а шкала «паранойя» выкручена на максимум. Во всём вижу второе дно, подвох…

… и сейчас как раз тот случай, когда все, буквально все мои подозрения, могут быть правдой.

Примерно через полминуты доктор, в сопровождении Татьяны Филипповны и санитарки, сопроводили меня во двор, проведя по безлюдным казённым коридорам. Санитарка, бдительный кадавр советского производства, шла при этом сзади, придерживая меня за ворот и тяжело, гайморитно сопя в затылок.

Во дворе, возле служебного «Москвича», заботливо отполированного, с медными монетками, проложенными под резиной стёкол, курит бравый усач средних лет из тех, кому будто самой судьбой предназначено быть шофёром, и никем иным! Вот взглянешь на такого хоть в бане, хоть на рыбалке, и сразу видно — шофер.

При виде дородной начальницы он засуетился, кинув на неё тот особый взгляд, в котором перемешалась масляность самца, регулярно пользующего даму во всех видах, и та лёгкая опаска, по которой видно, кто из них находится сверху, пусть даже метафизически.

Татьяна Филипповна, недолго переговорив с врачом, подошла к автомобилю, благосклонно кивнула водителю, подскочившему распахнуть дверь, и уселась, по странной привычке советских начальников, на переднее сиденье.

' — Розочка, разумеется, — обречённо констатирую я, мельком заметив рукоять, — сдавленный писк советской моды!'

Не знаю, по какой уж там причине, но эта розочка, как и весь советский автомобильный антураж, произвела на меня гнетущее впечатление.

— Куда! — без нужды рявкнул на меня шоферюга, топорща усы, — За нами поедешь, а то ишь…

Я на это даже плечами пожимать не стал, потому что, ну какое там, к чёрту, «ишь…», если на плече лежит тяжёлая длань неласковой советской действительности, принявшей облик санитарки из психбольницы.

Ждать пришлось недолго, из-за угла выехал тот самый автозак, и даже сержант внутри был — то самый. Всё те же желваки на широком деревенском лице, и всё те же скрепы, смыкающие обветренные уста. Разве что теперь от него много больше пахнет куревом, и совсем чуть-чуть — салом с чесноком.

Играть в гляделки с сержантом мне неинтересно, да и честно говоря, есть лёгкая опаска. А ну как пропаганда победит служебный долг, и бдительный сын советского народа, взрощенный в ненависти к тому, кого приказано считать врагами, врежет мне, да со всей своей пролетарской яростью! У меня и так-то после задержания ноет спина, слишком близко и слишком быстро познакомившаяся с качеством советской мостовой, а ещё локоть и плечо, вывернутые представителем школы самбо «Динамо».

А гадать, будет ли сержанту потом выговор, и будет ли выговор людям в штатском, задержавшим нас на глазах иностранных туристов с несколько избыточной старательностью, особого смысла не вижу. Даже если и будет, мне-то что⁈

Время в пути я коротал, пытаясь то разглядеть хоть что-то в решётку наверху перегородки, отделяющей нас от шофёра с сопровождающим, то, прикрыв глаза, думая о всяком. Думается откровенно плохо, и, что неудивительно, негативно, но видится и того хуже и гаже.

Ехали мы долго, а сколько, не могу сказать даже приблизительно. Время в таких случаях странная субстанция, способная как размазываться, вмещая множество событий в минуту, так и судорожно сокращаться, когда часы кажутся минутами.

Асфальт сменился просёлочной дорогой, снова асфальтом. Несколько раз мы переезжали через железнодорожный переезд. Наконец, короткая остановка, водитель «Москвича» нетерпеливо, и я бы даже сказал — нагло, просигналил кому-то, и мы въехали во двор, остановившись наконец.

— Вылазь давай, — коротко приказал мне открывший дверь автозака милицейский старшина, — приехали.