– Где мой адвокат? Я ничего не скажу без адвоката!
В ответ Евграфов грозно глянул на Каурова.
– Почему задержанный без наручников?
Глицевич фактически оказал сопротивление, пытался сбежать от правосудия, Кауров имел полное право держать его в наручниках, но распорядился их снять. Возможно, Глицевич вовсе не убийца. Но объяснять Кауров ничего не стал, отделался стандартным ответом.
– Виноват!
– А почему не за стеклом? Почему не в клетке?.. Этот зверь человека убил!
– Я не зверь! – жалко возмутился Глицевич.
– Зверь! – Евграфов вперил в него взгляд. – И твое место в клетке!.. Но ты на это не надейся! Сидеть будешь в общей камере! Как убийца и насильник! Как убийца и насильник чей-то сестры, жены, дочери!.. Завтра же там и окажешься! Завтра! И поверь, никакой адвокат не спасет тебя от расправы!
– Но я Ларису не насиловал!
– Это ты скажешь своему адвокату! Потом! – зловеще усмехнулся Евграфов.
– И не убивал, – подавленно пробормотал Глицевич.
Евграфов крепко задумался, вытянув губы трубочкой и закатив глаза. Глицевич успел вспотеть, пока тянулась пауза.
– Ну хорошо, не насиловал… – наконец согласился он. – Но убил!
– Нет! – мотнул головой Глицевич.
Но Евграфов как будто и не заметил этого.
– Как Лариса оказалась у тебя в машине?
– У них автобус сломался, я подобрал.
– И сразу на речку?
– Ну да.
– И она сразу отдалась?
– Сразу…
– Тебе не показалось это подозрительным?
– Ну, не знаю…
– А если показалось, если она проститутка? Если у нее гонорея, СПИД, сифилис, гепатит?.. Она тебя об этом предупредила?
– Нет.
– Значит, сам догадался! И разозлился! Это ты в гневе швырнул колготки в кусты, Лариса стала уходить, ты ее догнал… Ты действовал в состоянии аффекта, парень! Знаешь, что это такое?
– Сильное душевное волнение?
– Это всего три года лишения свободы!.. Ты чувствовал озноб, онемение рук, у тебя был холодный пот?.. – спросил Евграфов и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Если было, мы тебе поверим. И разрешим написать чистосердечное признание с указанием признаков аффекта. Ты пишешь чистосердечное признание, мы подводим убийство под состояние аффекта, передаем дело в суд, и ты получаешь свои законные три года. А может, и два. Условный срок, извини, обещать не могу.
– Мне нужно посоветоваться с адвокатом!
– Адвокат скажет тебе, что шансов выйти сухим из воды у тебя нет. Потому что, кроме тебя, убить Ларису никто не мог.
– Ну, там машина рядом стояла, – беспомощно пробормотал Глицевич.
– Ну хорошо, машина так машина, адвокат так адвокат, – поднимаясь из-за стола, разочарованно глянул на него Евграфов. – Пусть будет, как должно быть. Изнасилование, убийство с особой жестокостью, камера с уголовниками. И двадцать лет лишения свободы. Или даже пожизненное заключение… Панаев, оформляй! И про меня забудь! Я этому зверю помогать не буду!..
Евграфов направился к выходу, Кауров мог угодить ему, но дверь открывать не стал. Он держал себя в руках, даже не пытался возражать, спорить, но Евграфов вызывал у него отвращение, и кланяться ему – себя не уважать.
– Ну хорошо! – не выдержав остроты момента, сломался Глицевич.
– Что хорошо? – Евграфов остановился, но не повернулся к нему.
– Если в состоянии аффекта, то хорошо, я напишу признание.
Кауров качнул головой, выразительно глянув на несчастного, Евграфов это заметил. И снисходительно усмехнулся. Дескать, учись работать.
– Панаев, оформляй аффект! И три года лишения свободы!
Евграфов сам открыл дверь, с укором глянув на Каурова. Начальству нужно угождать, двери открывать, кофе подавать, каштаны из огня таскать. Кауров сделал вид, что не понял намека, а Евграфов кивком поманил его за собой.
– Что-то не так, майор? – спросил он, глянув на Панаева, который угодливо закрывал за ним дверь.
– Глицевич правильно все понимает, в этом деле всё против него. – Кауров старался четко излагать свои мысли.
– И всё против него и все… Или не все? – в поисках подвоха глянул на него Евграфов.
– На ноге потерпевшей обнаружен свежий прижизненный синяк, возможно, Глицевич действовал грубо, возможно, даже изнасиловал потерпевшую.
– А затем убил!
– Очень может быть.
– Давай без ромашек, любит – не любит. Глицевич убил! Я эту шкуру насквозь вижу!.. Кстати, как фамилия потерпевшей?
– Мирошникова. В машине Глицевича обнаружена ее сумочка.
– Ну вот видишь, и личность потерпевшей установил, и подозреваемого задержал. Неплохой старт, Родион Валерьянович! Завтра заступаешь на дежурство официально. И дело Каплунова возьмешь. Ты меня понимаешь?
– Все понятно.
– И давай без самодеятельности!
– Понял.
– Я ведь с тобой церемониться не буду! – Взгляд Евграфова стал ледяным. – Вылетишь как пробка!.. Продолжать?
– Не надо.
– Вот и хорошо!
Евграфов улыбнулся, поднял руку, собираясь похлопать Каурова по плечу, но даже не прикоснулся к нему. Всем видом дал понять, что не смог преодолеть брезгливость.
Панаев уложился в полчаса, получил чистосердечное признание и под конвоем передал Глицевича в отдел МВД Центрального района, здание которого находилось неподалеку. И криминалистическая лаборатория там, и одежду подозреваемого отправили туда же, но работа экспертов Панаева сейчас не интересовала, он собрался домой. Признание получено, задержанный поступил в распоряжение полиции, пусть уголовный розыск возится с ним, разбирается с его родителями и адвокатом, а следователь Следственного комитета может отправляться домой – с чувством исполненного долга. А завтра с новыми силами продолжить работу – готовить постановление о привлечении Глицевича в качестве обвиняемого, нести ходатайство в суд о заключении под стражу…
Но прежде чем уйти, Панаев заглянул к Каурову. Что-то смутило его в показаниях Глицевича, не поверил он в искренность раскаяния. И, возможно, испугался. Завтра Глицевич одумается, заявит, что следствие оказывало на него давление, Евграфов, разумеется, сделает удивленные глаза, и все шишки посыплются на Панаева.
– Еще не уходишь? – спросил он, закрывая за собой дверь.
– Да вот тебя жду, – усмехнулся Кауров.
– Чего?
– А тебя ничего в деле Глицевича не смущает? Может, поделишься соображениями?
– Я?! С тобой?.. Я думал, ты мне что-то скажешь.
– На одежде Глицевича не было крови. А должна быть. Много крови должно быть, а на ней ни капельки.
– У него было полно времени, чтобы переодеться.
– В сумочке у потерпевшей нашли помаду розово-малинового цвета. Помаду того же цвета я видел на поло Глицевича. Это Мирошниковой помада. Значит, поло он точно не менял.
– Ну так, может, куртку сменил. Куртку залило кровью, а на поло ни капли не попало… Нужно ждать заключения экспертизы.
– Поло с длинным рукавом, на рукав хоть что-нибудь да попало бы.
– Ну может… А заключение все равно нужно ждать.
– Да нам-то спешить некуда.
– Машина там какая-то, «Ниссан» внедорожный. Глицевич сказал, что ты след протектора сфотографировал.
– Это на всякий случай.
– Свежий след?
– Свежий, – подтвердил Кауров.
– Может, правда была машина? – Панаев проникновенно смотрел на него.
Но Кауров ему не верил. Евграфов мог устроить проверку на лояльность, а для этого отправить к нему Панаева с провокационной просьбой прояснить и проанализировать ситуацию.
– Может, и была.
– Думаешь, Мирошникову выслеживали?
– Не знаю.
– Может, это не Глицевич убил?
– Не знаю. Знаю только, что Глицевич еще тот сукин сын. Почему он не дождался Мирошникову? Почему уехал без нее?.. Мог бы сходить, посмотреть, что с ней.
– Сукин сын, – кивнул Панаев. – Причем не наш сукин сын.
– Ну да, – усмехнулся Кауров.
Евграфов уже успел выяснить, кто такой Максим Глицевич. Отец простой фермер, хотя и зажиточный, с такого много не возьмешь, так что можно не церемониться, пускать его под пресс. Но завтра может выяснится, что за подозреваемым стоит очень влиятельный дядя, например, и тогда Глицевич станет своим сукиным сыном. И тогда тому же Панаеву придется вертеться в поисках другого козла отпущения. На роль которого могут назначить кого-нибудь из тех, кто ехал в автобусе с Мирошниковой. Или какого-нибудь дружка Глицевича возьмут в оборот. Фальсификация – вторая натура полковника Евграфова, а Панаев его любимый ученик.