Ласточка посмотрела на Георгия Васильевича и кивнула. Она и сама думала о том, что во имя спасения Сокола пойдет за ним хоть по головам. Эта мысль бередила в ней все самолюбие и всю гордость, что хотелось выплюнуть внутренности. Она думала, что, сделав этот выбор, уничтожит в себе все, что осталось от человека. А что там осталось? Все, что у нее осталось — это он. Он, который совершает безрассудные поступки, потому что слишком рано вырос. Он, которого Филин заставил стать защитником и воином, когда он должен был быть просто ребенком. Он, который все равно старается. Он, который прирос к ней корнями до самой смерти. Сокол — часть ее самой, ее души, без которой Ласточке не прожить ни дня.

Глава 29. Гнездо

«…Пусть разрушатся наши скорлупы,

геометрия жизни земной, —

оглянись, поцелуй меня в губы,

дай мне руку, останься со мной.

А когда мы друг друга покинем,

ты на крыльях своих унеси

только пар, только белое в синем,

голубое и белое в си…»

Над домами. Борис Рыжий.

Нужно было выбираться из этой ямы для погребения. Но как не пытайся карабкаться вверх, все равно возвращаешься на исходную точку, скатываясь по влажной земле. Бегом или ухватываясь за скользкие корни, но в конце концов, все равно остаешься в луже смотреть на солнце, которое еще так далеко. Следовало бы остановиться, перевести дух, а после броситься вперед с новыми силами, с уверенностью на удачный исход. Но как же тяжело взять паузу, когда за спиной клацают зубы охотничьих псов, что наконец-то поймали свою добычу. Щегол сидел на полу у комнаты Сороки и, припав щекой к двери, умолял ее выйти.

— Сорока, — он водил пальцами по резному узору. — Выходи. Уже два часа дня, а ты еще спишь, — Щегол ударился лбом в дверь и прикрыл глаза. — Пожалуйста, выходи. Я знаю, что тебе тяжело, но прошу тебя, не запирайся.

Тишина. Щегол был уверен, что она проснулась по меньшей мере час назад, потому что он барабанил под дверью уже давно. Но Сорока не выходила, потому что боялась столкнуться с реальностью. В этой реальности не осталось никого, в этой реальности она одна, как и во всех своих кошмарах. Как бы сильно Щегол не хотел помочь, но заставить Сороку поверить в то, что он никуда не денется, было сложно. Глухарь тоже обещал ей быть рядом, но состав Птиц изменяется по воле судьбы и никакие клятвы не заставят ее изменить свой выбор. Щегол отпрянул от холодной двери и спустился вниз. У него тоже не осталось никого кроме Сороки, и жить в Гнезде по разным полюсам, словно друг друга не существует было просто невозможно.

Пусть сегодня они не сделают ничего полезного. Пусть проведут целый день в Гнезде. Но если это время поможет восстановить силы и после они вернуться полными решимости, то один день не сыграет роли. Щегол бегом спустился по лестнице и, прихватив магнитофон, вернулся под дверь Сороки. Наспех вставив в него нужную кассету, Щегол сделал шаг назад, чтобы его не убило дверью.

— Я отключил телефон, завел на восемь будильник, — Щегол постарался петь как следует, но выходило не слишком хорошо.

Хоть эту песню они и слушали почти каждый раз, как Сороке попадал в руки магнитофон, но слова все еще путались на языке, а голос скакал по нотам, словно воробей по забору. Щегол мог бы сломать дверь в комнату, но вспоминая разговор с Глухарем о том, что для Сороки ее комната это ее душа, Щегол решил не врываться туда силой, а дождаться когда его впустят добровольно.

— Твои соленые слезы, кислые мины, душные речи! — Щегол кричал так, чтобы Сороку разозлило его пение, и она вышла хотя бы ради того, чтобы заткнуть ему рот.

Маневр не сработал и Щегол снова сел на пол, потому что надрываться на весь альбом он был точно не готов. Этот позор он прибережет на черный день. Песня переключилась на ту, которую Сорока не слишком любила, и поэтому Щегол просто вытащил кассету, чтобы не тратить батарейки попусту. Он опустил голову, опираясь подбородком о магнитофон, и прикрыл глаза. Просиживать целый день у двери он не мог, и надо было хотя бы приготовить завтрак, который уже плавно перетек в обед и вскоре намеревался стать ужином. Надо было наколоть дров, пока погода стояла не слишком дождливая и морозная, ведь через месяц уже ударят морозы, а готовых дров хватит разве что до декабря.

— Это было ужасно, — дверь скрипнула и из-за нее показалась Сорока.

— Я знаю. — Щегол не понимал, почему радуется появлению Сороки так сильно, словно все его желания исполнились и Гнездо снова полно Птицами. — Выбирайся из комнаты, — он вскочил на ноги и подбежал к Сороке, чтобы она снова не заперлась. — Сегодня устроим себе выходной, будем делать, что твоей душе угодно. А завтра, когда соберемся с силами, будем воевать пуще прежнего.

— Моей душе угодно запереть эту дверь и не слушать больше твой вой.

— Пошли вниз. — Щегол протянул ей руку, но Сорока лишь недоверчиво посмотрела на Щегла. — Возьми руку, не будь букой. Мы остались с тобой вдвоем против Огинского, а значит должны держаться друг друга. — Щегол сам взял Сороку за руку и заглянул ей в глаза. — Я не отпущу тебя, слышишь?

Сорока ничего не ответила, но и не стала цепляться за дверной косяк, чтобы остаться в комнате против воли Щегла. Возможно, она поверила этому сомнительному обещанию, а возможно решила не перечить решительному настрою Щегла, который сейчас был не намерен отступать от своего решения достать Сороку из печали и скорби. Он хотел посвятить целый день тому, чтобы Сорока пришла в себя, занимаясь любимыми делами, но Щегол поймал себя на мысли, что не знает ничего, что она любит кроме Сплина и ножа-бабочки. Стало досадно, но в то же время жутко интересно.

— Что приготовить? — Щегол открыл холодильник, но там была лишь пачка молока и сливочного масла. — Что ты любишь?

— Корректнее будет спросить, что у нас есть, — она тоскливо подперла щеку рукой.

— Нет. Я спрашиваю, что ты любишь. — Щегол наставил на нее ложку. — Отвечай.

Сорока задержала взгляд на Щегле, а потом шумно выдохнула и уткнулась носом в крышку стола. Имеет ли значение ее предпочтения, когда главным желанием остается выжить? Имеет ли значение она сама, когда вокруг творятся смерти?

— Я не знаю.

— Ну как так, — Щегол сел напротив нее и положил подбородок на руки. — Например, я люблю гренки с омлетом. Помню, когда в детстве я болел и не шел в школу, то мама каждый раз готовила их на завтрак, — Щегол коснулся пальцем светлого локона волос. — Что хочешь ты? Приготовлю что угодно.

— Гречку, — Сорока улыбнулась и спрятала нос в сгибе локтя. — Ласточка часто варила гречку, когда мы жили в здании.

— Будет гречка! — Щегол радостно подскочил с места, потому что гречки в Гнезде было полно.

Глухарь запасался крупами вдоволь и покупал их целыми мешками, чтобы хватало дольше. Пусть у Сороки и специфические предпочтения по любимой еде, но если это хоть немного доставит ей радости, Щегол сделает. В конце концов, кто-то любит и теплое молоко с пенкой. Пока кастрюля с гречкой кипела, Щегол снова сел перед Сорокой.

— Расскажи мне что-нибудь еще, что тебе нравится.

— Что за глупости, — Сорока фыркнула. — Не надо носиться со мной, как с ребенком.

— Не обязательно быть ребенком, чтобы делать то, что тебе нравится. — Щегол наклонил голову набок. — Я хочу, чтобы сегодня день прошел спокойно. Чтобы ты поняла, что плохие дни есть, но они проходят. А еще, — он осекся, а после продолжил. — Я хочу узнать тебя. Узнать, кто ты на самом деле.

— Хорошо, — Сорока поджала губы. — Узнаешь, но только если у тебя не сгорит гречка.

* * *

Ласточка возвращалась в здание с пачкой сигарет для Сокола и банкой консервов. Жизнь в здании была так привычна, словно они не сбежали из этого двенадцать лет назад, а просто уснули на пару часов и проснулись там же. Каменные стены, спальные мешки и котелок, в котором Ласточка готовила на двоих. Двенадцать лет назад осенью они сбежали из здания и обрели дом, а теперь осенью они снова выживают в заброшенной постройке. Совсем скоро наступит зима, но в этот раз она не пугала, а скорее радовала. Ведь если зима настанет, значит, они дожили до нее. Каждый день, даже самый ужасный, напоминал о том, что они все еще живы. Ласточка все чаще начала задумываться, что то, как они выжили за все эти года, можно называть полнейшим чудом. Сокол уже два раза должен был погибнуть, если не считать раннего детства и побоев в детском доме. Зная все это, было так радостно наблюдать, что он рядом и он дышит. Уже далеко не ребенок, а скорее ворчливый мужик, который может запросто извести своим молчанием. Но это не такая уж и большая цена.