Как?..

— Как оживить? — Борис ударяет кулаком по ладони. — Как? И снова садится на снег, упирая взгляд в пламя костра.

…Ночь наползает неторопливо. Поднялась луна, огромная, оловянная… Мороз. Середина апреля, а жмет нещадно. Борис подбрасывает в огонь сучья, языки пламени взмывают выше, пляшут, волнуются. Это помогает думать. О том же…

В тишине — отчетливые шаги. Поднимает голову. За костром темнота, ночь и луна, как пуговица, пришитая к небосводу…

— Кто идет?

Шаги замедляются, частое дыхание. Борис вскакивает и почти сталкивается с Василием.

— Борис… — тяжело опускается тот у огня.

Без рукавиц, в порванных заиндевевших унтах, одежда обледенела по пояс, по грудь.

— Там. полынья… влетели с разбегу. И сразу — под лед… собаки, нарты. И сам… если б не вмерзшее корневище… Понимаешь… без ружья, без спичек…

— Ладно! — Борис достает спальный мешок, белье. — Не пропадем. Сушись!

Василий раздевается, трет посиневшие ноги. Потом сидят у костра. У Василия в глазах дрожит, плещется ужас пережитого. А, может, просто блики пламени? Борису хочется поделиться с другом, но Василию нужен покой.

Ложатся молча. Василий засыпает сразу. Борис думает, каким сложным и трудным будет предстоящий день. "Оживить…" И опять тот же вопрос: "Как? — колет острой холодной иглой — "Как?.." На миг перед глазами море — теплое, синее, крымское. "Почему, — думает Борис, — когда кругом мамонты, мамонты… один…, — считает, другой… третий…"пока сон не овладевает всем.

Разговор произошел за завтраком.

— Пешком по апрельскому снегу — десять-двенадцать дней. Наступит весна — не убережешь…

Василий кивает, соглашается.

— Рисковать мы не в праве, — пойми! Мамонта надо оживить,

Василий не доносит руку до рта. Что он, сошел с ума? Или это сам Василий сходит с ума после вчерашнего?.. Но взгляд Бориса тверд, решителен, слово, очевидно, продумано. И первое, что срывается с губ Василия, — тот же вопрос:

— Как?..

— Да, именно, — подтверждает Борис и горячо излагает теорию анабиоза. — Мамонт, несомненно, в анабиозе, и его надо оживить.

Василий снова раскрывает рот, спросить, как это сделать.

Борис останавливает:

— Медленным тщательным прогреванием всего тела, каждой клетки…

— Костром пещеру не прогреешь, — возражает Василий, — солнца недостаточно, электричества нет… — но мечта Бориса увлекает, он видит спокойную позу животного, мирно опущенный хобот. — Что у нас есть? Снег, вода, камень, ветер… Впрочем, постой! — делает он резкий жест. — Есть лед. Лед и вода!

— Вода и лед! — кричит Василий. — Электричество будет!

Василий успокаивается немного.

— Слушай: на днях — вот перед отъездом! — читал об опытах бразильского ученого Рибейро или Ривейро, — словом, вода и лед могут работать как термопара…

— Василий!..

— Да, да, как термопара! Ток обнаруживается при затвердевании или расплавлении, безразлично? Лишь бы одна фаза вещества была твердая! Нужны электроды и постоянный процесс замерзания — проще всего! Ток будет!

План был прост. Впрочем, не потому, что авторы его отличались гениальностью, а потому, что в их распоряжении были простые средства: два электрода и моток кабеля, к счастью, вольфрамированного, в тончайшей теплопроницаемой изоляции.

Расплести кабель и завить нити в спираль — чисто техническая работа, занимался ею Борис.

Василий мастерил многопластинчатый щит, каждая долька которого соберет и направит ток в нагревательную спираль.

"Термодиэлектрический эффект, — черт, пока выговоришь… — ворчал он. — В нем-то и штука! При замерзании воды на границе между твердой и жидкой фазами возникает разность потенциалов… Здорово подметил этот… Рибейро. И названьице выдумал — термодиэлектрический… — язык выкрутишь…" Нелегко было обвить спиралью громадного зверя от конца хобота до пят, взять в сплошную металлическую сеть. Но и с этим справились в два дня.

Мамонт возвышался горбатой горою, тускло отсвечивал металлом.

Самое удивительное сооружение, представшее человеку, — фантазия наяву!

Борису ходил довольный, затея ему пришлась по вкусу:

— Начнем? — обратился к Василию.

— Шилом море греть?..

— Не будь скептиком! В наш век делают не такое!

Ток пошел.

— Теперь — ждать. И не давать проруби замерзнуть.

Установили трехчасовые вахты. Днем и ночью на краю проруби маячил кто-нибудь из друзей, бултыхая в воде самодельной клюшкой; когда на конце клюшки намерзал ледяной ком, ее оттаивали у огня…

Система действовала безотказно, ток шел, но результатов не было. Гора, завитая в проволоку, стояла недвижимо, и больше шансов было за то, что не сдвинется вовсе. Под проволокой ощущалось тепло, но результатов — никаких.

— Ничего, — успокаивал Борис, — за час махину не прогреешь.

На четвертый день бока животного увлажнились, вспотели. Это было принято за добрый признак, стали готовить выход из пещеры. В воздухе потеплело, на Колыму пришла весна.

Пористый известняк поддавался легко. Сколотые глыбы употребляли на стену — замуровать поврежденного мамонта, сохранить для исследований. Работа шла успешно, и когда стена была готова, до самой реки проложили покатый спуск.

К этому времени температура тела животного достигла тридцати градусов. Ждали: что-то должно случиться.

Утром, на седьмой день, когда рассвело, увидели, что хобот животного подвернулся, будто сжатый в усилии. Часом позже, когда вставшее солнце глянуло в пещеру, — дернулось веко. К полудню животное вздохнуло и открыло глаза.

Ребята, как ни ждали, — вздрогнули, но животное стояло неподвижно, лишь изредка с шумом засасывая воздух, будто кто вздувал и отпускал кузнечные меха… Понимали: критический момент; зверь или выживет или упадет замертво. Время шло, дыхание выравнивалось. Ток не выключали.

За полдень животное шевельнуло хоботом, медленно свернуло его, распрямило. И вдруг повернуло голову к ним, глядя в упор.

Ребят обдало ознобом, стояли, как загипнотизированные, не в силах опустить глаз, уклониться от страшного первобытного взгляда.

Солнце заходило, в нише сгущались сумерки, и от этого было еще тревожнее и страшнее. Зверь все глядел, и друзьям казалось, что взгляду не будет конца, а они так и останутся прикованными к полу.