На Гребном канале мы с Маратом видели уже другого Камиля, хоть такого же шумного и беззастенчивого.

На всем обратном пути нам почти никто не встретился, только одинокий высокий старик, весь в черном, да небольшая компания у чахлого костра в лесочке: кто-то полулежал, кто-то сидел на корточках, обхватив колени руками, кто-то лениво водил палкой в костре. Одеты они были так, что нельзя было сказать наверняка, туристы это или бродяги. Хотя теперь мне кажется, что то же самое можно было подумать и про нас.

И снова впереди всех шел Камиль, и звук его голоса был единственным звуком, нарушавшим тишину едва вступившей в свои права ночи. Ни Марат, ни я не были против его сумбурной, резкой, беспокойной речи. Мы были безмолвными слушателями, жадными до слов, которые тут и там ронял наш слегка поехавший проводник.

Когда узкая тропинка исчезла, а вместо нее под нами появилась широкая ровная дорога, бегущая к горизонту наперегонки с каналом, мы снова встали на доски и поехали. И тогда Марат сунул мне в руку включенную камеру и сказал:

— Не выключай. Это нужно сохранить.

Камиль, кажется, не слышал нас. А если бы и услышал, то не обратил бы никакого внимания. Скажи ему кто-нибудь, что у него не все дома, он бы и тогда промолчал, — за вечер Марат несколько раз произнес, что Камиль псих, и я точно знаю, что Камиль слышал это, но никак не отреагировал, потому что возразить было трудно. Но если кто-то в присутствии Камиля высказывал свое мнение о чем-либо, что Камиля никак не касалось и что в корне противоречило его собственным представлениям об этом предмете, — его ничто не могло заткнуть. Складывалось впечатление, что он живет в своем мире лишь до тех пор, пока не настанет время поучить кого-нибудь житейским мудростям, — его речи о том, где варят лучший кофе и как надо погашать задолженности по кредитам, звучали как непреложные истины.

Несмотря на убежденность в своей правоте и чрезмерную резкость высказываний, многое из того, что он сказал в тот день, нашло отклик в наших сердцах.

Мне казалось, что мы бесконечного долго едем вдоль канала, которому не было конца, хотя если верить времени, которое показывал телефон, не прошло и часа. Часто я оборачивалась посмотреть на зеленое небо у самой земли, на высокие дома с их желтыми квадратиками-окнами, на деревья-тени, закрывавшие некоторые из домов своими силуэтами, и тогда мне казалось, что к увиденному пейзажу примешивались и какие-то ассоциации, словно я жила здесь всю жизнь, едва ли не каждый день видела этот канал, а теперь все воспоминания слились в одно ощущение домашнего тепла, смешанного с ностальгией по детству.

На остановке мы очень долго ждали автобус.

Камиль заметил светящийся красный огонек на камере, резко забрал ее у меня и, раздражаясь, сказал:

— Могла бы и смекнуть, что камера включена! — Он едва сдерживался от крика, а если бы знал, что она была включена не просто так, совсем бы вышел из себя. Но на наше с Маратом счастье, он ничего не заподозрил.

— Не смей никому давать эту кассету, слышишь? Никому! — обратился он к Марату, так как камера была именно его. — Вот так выскажешь мысль, тебя подловят, запишут, а потом на следующий день все знают, какую … сказал Камиль! И начнут осуждать или смеяться! Ты, …, эту кассету, как придешь домой, сразу прячь! Хоть, …, сейф для нее найди, только чтобы она у тебя была, ни у кого больше!

Я знала, что Марат никому не собирался ее давать. Это было бы совсем низко. Но я понимала, что он попросту не мог не записать этот поток вольных речей — иногда абсурдных, иногда слишком резких и не совсем приличных, но в целом абсолютно искренних, без притворства и позы, с желанием жить, звучавшем в каждом слоге.

И почему мы не можем хотя бы наполовину стать такими же свободными, как Камиль?

Хотя бы ненадолго.

Мысли мои блуждали, и я перестала слушать, что говорил Камиль, а когда вновь начала прислушиваться к его словам, в очередной раз удивилась способности этого человека переключать разговор с одной темы на другую, ничем не созвучную с предыдущей, и делал это он так легко и естественно, что трудно было понять, где заканчивается одна история и начинается другая: Камиль говорил про Марию Магданеллу, как он ее называл, про наказание, которое она понесла за блуд, и про что-то еще, что имело отношение к нему самому. Я так и не поняла, какая связь была у этих двух историй — а она, несомненно, была, понятная разве что одному Камилю. Марат слушал молча, время от времени кивая, но мыслями он был где-то далеко.

Камиль мог бы до бесконечности говорить о себе, приправляя свой рассказ непонятными или не совсем уместными сравнениями, которые он почерпнул из библии или откуда-то еще, но тут приехал автобус. Все мы обрадовались его прибытию. День был длинный, еще длиннее был вечер. Я порядком устала от болтовни Камиля. Послушать его — так все кругом порядочные сволочи. Кроме него самого, разумеется. От речей о смысле жизни и красоте не осталось и следа, и все то время, что мы ехали в автобусе, Камиль поносил кого только мог.

Уже подходя к своему дому, я вздохнула с облегчением: теперь можно было побыть в тишине и избавиться от того напряжения, которое не давало покоя весь вечер. Да, в чем-то Камиль был прав, иногда он мог рассуждать красиво и указывать на те стороны жизни, которые далеко не сразу бросаются в глаза. В иных обстоятельствах или в иной жизни он мог бы вдохновлять людей, но из-за раздирающих его противоречивых чувств, находиться рядом с Камилем было почти что невозможно. Поэтому я решила, что буду держаться подальше от таких безумцев. К тому же, думала я, Марат всегда мне обо всем расскажет.

Бездельники

В другой раз Марат познакомил меня с еще одним своим другом, который, в чем я скоро убедилась, во многом был похож на Марата.

Большинство Маратовых знакомых мы встречали случайно. Бывало, стоило зайти в какое-нибудь место, которое нравилось Марату или в котором он раньше изредка бывал, — магазин, закусочная или маленький сквер с памятником, — тут же поблизости оказывались его знакомые, со многими из которых мы потом подолгу разговаривали. Так на Новом Арбате мы наткнулись на Игоря. Первое впечатление о нем было противоречивым. Сперва он показался мне несколько высокомерным и самовлюбленным. Об этом как будто первым делом говорила его одежда — слишком опрятная и чистая для человека, который весь день только и делал, что катался: на нем была белоснежная футболка с маленьким словом «Худший» слева на груди, на спине же красовались нарисованные голые девицы, которые висели на дереве вниз головами; светлые брюки были будто только что поглажены. Игорь был немного резок и так же, как и Камиль, не боялся говорить напрямик, правда, делал он это куда мягче, чем тот взбалмошный приятель.

Как всегда, у Марата была с собой камера, и мы решили поснимать Игоря где-нибудь в центре, пока не стемнело. Когда все трюки были сделаны как надо и отсняты на совесть, а небо стало потихоньку темнеть, мы решили где-нибудь перекусить. Взяв в магазине еды и пива, мы не придумали ничего лучше, кроме как сесть у этого же магазина, немного поодаль от бесконечного потока пешеходов. Наша маленькая группка, удобно устроившаяся на досках и спокойно расправлявшаяся с едой, была островком умиротворения посреди шумного людского океана. Я смотрела на людей, которые бросали на нас быстрые, недоуменные взгляды, и пыталась угадать, что они о нас думают, но, похоже, они, отвернувшись, сразу о нас забывали. Я не слышала, о чем говорил тогда Игорь, но вдруг он, видимо, продолжая свой рассказ, взял в руки почти пустую бутылку и, направив ее горлышко в сторону группы людей, которые спешно переходили дорогу, громко сказал:

— Не хочу жить так, как они. Каждое утро спешить на ненавистную работу и каждый вечер бегом возвращаться с нее. И еще при этом думать, что делаешь что-то важное. Я хочу жить так, как мне хочется, разъезжать всюду, заниматься любимым делом. Не хочу нигде оседать.