Можно было, конечно, усомниться в этой истории, но почему-то тогда мне не хотелось. К тому же по прошествии времени я достаточно узнала о Марате, чтобы почти с уверенностью сказать: эта история не была ложью.

— Последний раз я видел деда Игоря в Крыму, несколько лет назад, — закончил рассказ Марат, — и, знаешь, мы с ним даже не удивились этой встрече. Он дал мне свою визитку, а я ее где-то потерял. Но я думаю, наши пути еще пересекутся. Если честно, я очень надеюсь на это.

В этом и был весь Марат: он не чурался никаких знакомств, и повсюду у него были друзья. За их счет он частенько жил, брал, у кого мог, в долг и редко возвращал долги кому-то, причем делал это так искусно, что ему прощали многое. Марат часто катался из одного конца страны в другой — из Москвы на юг и обратно, домой.

По правде говоря, я не уверена, что у него был дом как таковой. Район Крылатское, где он вырос, Марат любил до беспамятства, но своего угла там не имел. То немногое, что я знаю о его детстве, как-то уж слишком печально. Когда Марат был еще ребенком, мать оставила его с отцом, решив жить своей жизнью. Эта красивая женщина, с тонкими чертами лица, острыми скулами и темно-карими глазами, хотела, быть может, чего-то большего, и не удивительно: в прошлом модель и любимица фотокамер, — она стала простой женой и матерью в небольшом тихом районе на окраине Москвы.

Несмотря на то что мать оставила маленького сына заботам отца, Марат твердил, что не держит на нее зла и обиды за порушенное детство. Он очень тепло отзывался о матери, поддерживал с ней связь, причем звонил в основном он, мать же давала ему знать о себе крайне редко.

Я не знаю, откуда Марат черпал всю эту нежность к матери, ведь он имел полное право презирать ее и осуждать. Он и сам знал об этих правах и понимал, что в вину ему это никто не будет вменять, и поэтому сказал мне как-то:

— Нет у меня никаких обид на мать. Я на самом деле хотел бы многое для нее сделать. Когда-нибудь я повезу ее путешествовать.

Это заявление меня не слишком убедило — складывалось ощущение, будто Марат либо старался получить любовь матери, которой она не слишком щедро его одарила, либо пытался избавиться от тех самых обид, о которых он смутно подозревал, но не желал признаться себе в их существовании.

В пятнадцать лет Марат лишился отца — тот умер, оставив после себя немного памяти, чуть больше фотографий и квартиру, сильно походившую на наркоманский притон. Теперь воспитанием Марата обязаны были заняться дед с бабкой, которые с молчаливым недовольством приняли на себя эту тяжкую ношу. К своему внуку они относились терпимо, с удивительным для старости холодом и безразличием, и Марат, не ожидавший такого обращения, не пытался наладить теплые отношения со стариками и в то же время не ожесточался против них. Да и какое было дело пятнадцатилетнему мальчишке до этих почти чужих ему людей? Все свое время он проводил на улице, катаясь на доске, на тусовках в каких-нибудь подвальных клубах, или оставался у кого-то из друзей. Дома он бывал нечасто.

Едва Марату исполнилось восемнадцать, он тут же бросился путешествовать по стране, как будто только этого и ждал всю свою жизнь и вот час наконец пробил. Первым делом он отправился в Крым автостопом и без единого гроша в кармане.

Пещерные люди

О красотах Крыма я впервые услышала от брата. Он таким же путем, как и Марат, отправился туда несколькими годами позднее, пробыл там почти все лето и вернулся в Москву немного похудевшим, с темным загаром и ярким, но спокойным блеском в глазах, — такой блеск, наверное, был лишь в глазах бодхисаттв, пробудившихся от мирского сна.

Я хорошо помню вечера, когда брат рассказывал мне о том, что он видел в Крыму, как жил, каких людей там встретил. Многое из рассказанного я позабыла, о чем сейчас очень жалею, но то, что сохранилось в моей памяти, я бережно храню.

Больше всего брату полюбился мыс Фиолент, с его лазурно-бирюзовыми прозрачными водами прямо у подножий высоких скал. Там, на высоком холме, поросшем дикими травами и кустарниками, он, бывало, днями лежал в гамаке, курил самодельную трубку из кукурузного початка и смотрел, полузакрыв глаза, на ярко-синее небо, которое бывает только на юге.

Правда, далеко не все города в Крыму были приятны и годились для курортного отдыха.

— Мне кажется, Керчь — самое отвратительное место не только в Крыму, но и на всей планете, — рассказывал брат. — Вот представь себе воздух в тропических лесах — душный и влажный, его тяжесть даже кожей можно ощутить… Так вот в Керчи, когда выходишь в порту, он такой же, только еще липкий и воняет тухлой рыбой. Когда я первый раз вдохнул этот воздух, мне сделалось дурно. Погода еще была пасмурная, и тихо, как перед грозой. Мне стало так неуютно и грустно. А от вида берега сделалось еще хуже. Повсюду мусор валялся, пакеты, битое стекло, людей очень мало, а тех, кого я видел, ну… было жаль, что ли. Алкаши какие-то, девушки, одетые, как проститутки, грустные дети… И я сразу решил, что нужно побыстрее валить оттуда.

В первый год после присоединения Крыма полуостров, говорил брат, был немного древним и диким, и праздный турист еще не успел освоиться на нем. Древним Крым казался моему брату потому, что в нем были крохотные города с узенькими улочками, выложенными булыжником, и теснившимися на них аккуратными домами — как будто милая гравюра в книжке с детскими сказками; диким же он был из-за бесчисленных пещер в холмах, в которых обосновались люди — кто-то лишь на сезон, а кто-то на долгие годы. Этих людей не очень-то интересовал внешний мир с его проблемами, они жили для себя и находили в такой жизни истинный смысл существования. Жизнь этих современных «аборигенов», как называли пещерных людей приезжие и обычные жители Крыма, привела моего брата в восторг.

— Таких людей, как там, в Москве не бывает. Те, кого у нас называют странными и креативными, на самом деле не оригинальны совсем. В Крыму бы на них никто внимания не обратил. Больше всего меня впечатлил один пожилой монах — то ли грузин, то ли абхазец, я не смог точно определить. Он был очень смуглый, с орлиным носом и, представь себе, — с дредами. Да, у него были длинные седые дреды — очень красивые, никогда еще подобного не видел. А лицо у него было такое мудрое, как будто бы он знал все тайны вселенной. Хотя, возможно, он казался таким только потому, что курил травку, — заключил брат, посмеиваясь.

Кроме необычного монаха, в Крыму обитали и другие удивительные личности, которых брат не без насмешки называл «чудиками». Один старик прожил в пещере около тридцати лет. За это время он успел обустроить ее не хуже маленькой квартирки — горшки с цветами, ковры, книжные полки… У этого старика было хобби: он искал и собирал все то, что осталось земле на память о битвах времен Второй мировой войны — пули, осколки шлемов и снарядов, жалкие остатки военного обмундирования — пуговицы и пряжки. Найденное добро он никуда не сбывал, а ставил на свои самодельные полки, на самое видное место.

Другим чудаком на холмах был молодой мускулистый парень по прозвищу Казанова. Он не был постоянным жильцом в Крыму, приезжал лишь только летом, самое раннее — поздней весной. Свою пещеру Казанова обустраивал со всем шиком — внутри все в дорогих и мягких тканях, а у входа — словно сама природа потакала капризам этого распущенного малого — разрослись во все стороны дикие кусты с великолепными благоухающими цветами. У Казановы даже были подвесные качели с белоснежным шелковым пологом. На этих качелях он обыкновенно катал каждый вечер девушек, и каждый вечер — разных.

Я слушала рассказы брата и удивлялась, что такое и правда может быть на самом деле. Тогда я еще не знала, что жизнь, настоящая жизнь, куда страннее, чем кино и книги, в ней столько необыкновенных сюжетов, что порой кажется — они выдумка, и больше ничего. Поэтому неудивительно, что мне захотелось перенести все рассказы брата на бумагу, сделать их осязаемыми, существующими всегда, и брат, словно вторя моим мыслям, сказал: