— Я бы написал книгу про все, что видел в Крыму, если бы, конечно, знал, как это делается.
Первобытный страх
Марат прожил в Крыму четыре года. За это время он кем только ни работал — от мойщика автомобилей до смотрителя в картинной галерее. Раз даже сказал, что продал свой автопортрет одному богатому голландцу, но как это вышло и почему, не объяснил. Почти обо всем, что случалось с ним в Крыму, Марат рассказывал словно между прочим, не углубляясь в детали. Складывалось ощущение, что ему самому это было неинтересно. Подробно и с чувством он говорил только о своих мыслях, волнениях и страхах.
Как-то, в очередную нашу встречу, Марат рассказал о случае, когда он испугался не на шутку:
— Помню первую ночь в Крыму. Я тогда приехал со знакомыми ребятами, мы решили, что не будем селиться в гостиницу, а сразу устроимся на природе, поживем на холмах. В тот же день я спустился в город за продуктами, а когда возвращался, было уже темно. Я взобрался на холм, но там никого нет. Сначала подумал, что меня так разыграть решили, потом пригляделся и понял, что перепутал холмы. Сейчас я вообще не понимаю, почему тогда решил остаться на том холме. Хочешь верь, хочешь нет, но такого страха, как в ту ночь, я никогда в жизни не испытывал. Это… как бы тебе объяснить… Меня, можно сказать, одолел первобытный страх. В ту ночь я готов был поверить во что угодно, лежал на земле и без конца прислушивался к любому шороху. Я даже не мог пошевелиться. Это все из-за пещер, наверное. Им же тысячи лет, в них, может, еще первобытные люди жили! Я смотрел на эти пещеры, и мне казалось, что я переместился в другой мир. Сейчас это даже звучит смешно, но как знать? Может, есть во всем этом какой-то смысл.
Я кивнула. Мне был знаком такой страх перед неясным и необъяснимым. Это не страх перед призраками и чудовищами. Я бы назвала это страхом перед другим миром, перед тем миром, каков он есть на самом деле, а не тем, который многие тысячелетия создавал человек. В такие минуты начинает казаться, будто ты в чужой стороне и все окружающее тебя — враждебно и, что еще ужаснее, непонятно. Я тут же представила Марата, бегущего что есть мочи с холма, стоило только-только взойти солнцу. Претерпев ужасы ночи, сбежав от диких кущей и притаившихся в них зверей иного мира, Марат, по его словам, вернулся к своим знакомым совершенно другим человеком. Насколько другим — этого я никогда не узнаю. Если не считать коротких обрывочных историй, мне неизвестно так же и то, как все-таки он провел эти четыре года в Крыму.
В Москву из Крыма Марат привез неутолимое желание свободно путешествовать всюду и двух котов, назвав одного из них Астрал, а другого Уксус.
Тут вам не Калифорния
Когда улицы избавились от уже надоевших всем грязи и слякоти, а ветер потеплел и сделался мягким, мы с Маратом стали подолгу гулять. Вернее, подолгу мы бывали на Площади Защитников Неба, в Крылатском. Площадь стала уже культовым местом — сюда на своих досках пригоняли парни из других районов и даже с другого конца города лишь затем, чтобы повидать друзей и покататься. Уже лет двадцать, а может и больше, здесь, особенно весной и летом, слышны стук деревянных досок о плитку и мягкое шуршание жестких пластмассовых колесиков. Почему именно Крылатское стало маленьким центром этого большого уличного спорта? Неужели во всей Москве не нашлось такого места, где можно было бы вдоволь кататься и делать трюки? Да, в общем-то, нет. Возможно, дело было не только в том, что эта Площадь была как будто создана для катания. Возможно, дело было в едва уловимом настроении беспечной радости и умиротворения, которое плыло где-то вверху, над синими панельными домами и над Площадью. Пятнадцать лет назад здесь учился кататься мой брат. Теперь училась и я.
Кроме ребят, мамаш с колясками и стариков, на Площади частенько бывали необычные персоны, которые, стоило им только появиться, тут же завладевали вниманием всех присутствующих. Несколько раз я видела, как старики-оппозиционеры разворачивали здесь свои плакаты и долго, с жаром объясняли любопытным, что же их так беспокоит и против чего они выступают.
Их было всего четверо — три женщины и мужчина, который по виду был старше их всех: говорил он редко и очень тихо, все время опирался на трость трясущейся рукой и выглядел сильно уставшим и подавленным, так что при взгляде на него во мне просыпалась жалость и к старости, и к бедности, в которой жил старик, судя по одежде — такой засаленной и порванной, что даже черный цвет ткани не мог скрыть от посторонних глаз всех этих изъянов. Женщины же выглядели куда лучше. Они следили за своими прическами и макияжем, хоть сочетания ярких цветов теней и помады выглядели крайне нелепо на их сморщенных лицах. Предводителем этой маленькой оппозиции была женщина, которая казалась моложе остальных и самой рьяной. На ней были джинсы и джинсовая куртка, на носу — большие круглые очки, а волосы длинные, русые. Увидев ее, Марат сказал:
— О! Она очень известная. Она где только не протестовала. Я не удивился бы, если узнал, что она тайком перемахнула через океан и протестовала против Вьетнамской войны, а на обратном пути успела сказать свое слово еще и в Европе. Посмотри на нее — как будто и правда прямиком из шестидесятых сюда пришла.
Держа плакат с ярко-красной надписью: «ДОЛОЙ РОССИЙСКУЮ ИМПЕРИЮ!», женщина стала рассказывать, что, хотя наша страна считается демократической, она по-прежнему живет по царским порядкам, а правит ею самодержец, который не уступит свое место никому, пока не ляжет в могилу. Все это женщина говорила спокойно, но твердо, а в ее взгляде виднелась решительность напополам с тревогой и печалью. Ее речь могла бы взволновать нас, достать из глубин наших сердец чувства праведного гнева и справедливости, но ничего такого не произошло. Никто не хотел думать о политике, когда жизнь каждого в отдельности была не сахар. Куда там до судьбы целой страны?
Я смотрела на стройную фигуру этой женщины, на ее морщинистые руки, сжимавшие плакат, на ее спутников, которые стояли немного поодаль, и пыталась понять, какая сила в них находится. Что это за небывалый огонь, который, даже спустя много лет, все еще не угас? Я восхищалась этими людьми, хотя понимала, что те силы, которые они отдали на сопротивление властям, были растрачены попусту. Вместе с тем было досадно, что во мне нет такой же стойкости и столько же жизнелюбия в мои двадцать. Что же будет, когда мне перевалит за шестьдесят?
Пока женщина говорила, Марат не переставал кивать и иногда вставлял свое «да» или «именно». Ему было глубоко наплевать на политику, но людей, которые вели борьбу против неугодного им режима или которые не могли молчать, когда что-то их сильно задевало, он любил. Вообще, любая борьба его привлекала. Марат и сам без конца боролся с чем-то или кем-то. Например, видя, как рабочие в парке ставят вместо старой скамейки новую, он кричал им:
— Родные! Ну что это такое? Что это за новое уродство? — и, поворачиваясь ко мне, добавлял: — Антистильщики какие-то.
Рабочие обижались, начинали говорить, что все новое, наоборот, очень даже красиво, хотя они были ни в чем не виноваты, ясное дело.
Марат боролся и с людьми, которые вечно были чем-то недовольны. Обычно такие ругали нас за то, что мы, мол, оскверняем Площадь своим катанием.
— Тут вам не Калифорния! — возмущались они, едва не срываясь на крик.
Тогда Марат отвечал:
— Да вам просто не понять, что это место для нас самое святое, и чтим мы его, как нам больше нравится. Неужели плохо, что ребята, вместо того чтобы слоняться здесь со скорбными минами, отдыхают душой?
Но такой ответ никому из недовольных не нравился, так что они грозились вызвать полицию, если мы не уберемся с Площади сами. Но, как это обычно бывало, повозмущавшись вдоволь, они уходили, а Марат, глядя им вслед, тихо говорил:
— Мы здесь и есть святые. Разве нет?
Охранники всех магазинов, торговых центров и муниципальных учреждений не переносили нас на дух. Стоило зайти в одно из этих зданий, держа под мышкой доску, охранники, как один, впивались в нас взглядами, словно коршуны, и не отводили глаз, пока мы не уходили. Менее терпимые из них подходили к нам и без всяких церемоний выпроваживали нас, говоря, что мы мешаем остальным посетителям. Хотя как мы могли им помешать, было непонятно. Охранники, понимая, что вразумительного ответа на наши вопросы у них нет, раздражались, едва ли не впадали в бешенство и подталкивали нас к выходу. Раз, на возмущенные восклицания старого охранника, который решил, что это мы испортили деревянные кадки с кипарисами, Марат не выдержал и ответил, явно издеваясь над стариком:
