— Да, это мы. Мы ничего больше не умеем, только все рушить. Мы же воры, убийцы и сатанисты, короче — маргиналы.
Зная любовь Марата ко всякого рода сопротивлениям, я и на этот раз не удивилась, когда он стал горячо стал поддерживать старую оппозицию. Видя, что группка начала сворачивать плакаты — знак, что протест в этом месте закончен, — Марат спешно подошел к предводительнице и попросил обменяться контактами: мало ли, вдруг захочется попротестовать с размахом. Та живо откликнулась на просьбу, даже попросила донести ее речь до всех, кому только сможем. Все дружно пообещали, правда, скорее из уважения, чем из личного желания. Женщина, чувствуя, что ее работа выполнена, ушла к дожидавшимся ее товарищам, которые уже не раз поторапливали ее, говоря, что у них сегодня еще много дел.
Взяв все свои сумки, они медленно уходили в закат, к другим площадям и дворам, где их ждали другие слушатели, может, даже куда более восприимчивые к вдохновенным речам и более неравнодушные к судьбам миллионов людей, чем мы.
Кинорежиссер
Наступления лета Марат ждал с нетерпением. Еще зимой у него появилась мечта — снять небольшой фильм о жизни в Крылатском. Последние месяцы весны он только и говорил о том, как начнет снимать. Эти планы отвлекали Марата от мрачного настоящего, весь май и июнь он как будто существовал только благодаря им, и я, поддавшись приподнятому настроению Марата, тоже воспрянула духом.
Марат часто и подробно рассказывал мне о том, как все будет. Случалось и так, что он, не успев еще договорить, придумывал что-то совершенно другое, что приводило его в восторг. Тогда он хватался за телефон, и через несколько секунд я уже слышала, как он быстро-быстро говорит:
— Алло, Ромчик! Скорее ко мне! С сегодняшнего дня начинаем снимать. Сроки — до конца лета… да… ага… Говорю тебе, фильм будет просто пушка! Отправим на Каннский фестиваль. Через минуту жду тебя у себя! С камерой!
Про Каннский фестиваль Марат, конечно, шутил. Ему и в голову не приходило как-то заработать на этом деле. Скорее, он пытался запечатлеть эпоху нулевых, которая умирала где-то на задворках.
Что в этой эпохе было такого особенного, кроме детства, которое она нам дала? Да, в общем-то, почти ничего. Если бы кто-то попросил описать ее, я бы сказала, что внешне она похожа на картины Баския: неуклюжая, но искренняя. Она могла бы быть ребенком, который, стремясь порадовать родителей, делает рисунок с таким множеством цветов и оттенков, что сам Поль Гоген позавидовал бы этой палитре. И нельзя сказать, что рисунок получился плохой, вовсе нет, очень даже хороший, но от разнообразия цвета начинает рябить в глазах. Иногда я думаю, что нелепее этого десятилетия уже не будет. И хорошо, пожалуй.
Так уж получилось, что воспоминания моего детства неотделимы от воспоминаний о брате. Даже о самых неприятных из них я думаю с большей охотой, чем о редких хороших днях, когда я стала постарше. В основном, я вспоминаю летние каникулы, которые мы всегда проводили у бабушки. Мой брат часто придумывал игры, в которых я никогда не могла не то чтобы обогнать его, но хотя бы быть с ним наравне: кто сможет перепрыгнуть с крыши гаража на крышу курятника? кто построит домик на самой высокой ветке дерева? кто бесшумнее залезет в чужой сад? кто дольше продержится в бою подушками? Во всех этих шуточных состязаниях я бесконечно проигрывала. Но меня это не особо огорчало: жизнь была хороша, пока состязания продолжались. Они прекратились, когда мы с братом повзрослели. Никто из нас больше не пытался соревноваться, и все же, несмотря на это, мне казалось, что я по-прежнему, как и в детстве, бегу за братом, боясь, что не поспею за ним. Уже мне его не догнать, потому что он, как будто крикнув напоследок: «Кто скорее умрет?» — тут же победил, и все, что я могу, это вздохнуть и сказать: «Ну и счастливый же сукин сын».
Теперь точно так же я гналась за Маратом, который живет и думает быстрее, чем я когда-либо могла или смогу. Он никогда не делает остановок, все летит и летит куда ему вздумается, а я, подражая ему, лечу следом, хотя знаю, что так и буду тащиться в хвосте всю жизнь. Знаю и то, что пройдет совсем немного времени и я потеряю Марата из виду насовсем. В этом они с братом похожи.
Наверное, поэтому мне хотелось, чтобы фильм получился, ведь память недолговечна, а чувства — непостоянны. Чтобы хоть немного ухватиться за то, что почти утеряно, мы с Маратом слонялись по старым дворам и переулкам, которые непонятно как смогли остаться почти такими же, как и двадцать лет назад. Мы рыскали в поисках чудаков и причудливых вещиц, которые наполнили бы собой наш фильм.
Как-то в начале мая, еще до полудня, мы с Маратом отправились на велотрек, который на Холмах. Так как холода ушли еще не насовсем, людей, к счастью, было немного. Мы сидели на вершине одного из холмов и вдруг услышали шум. Вверх по холму полз транспорт, по звуку напоминавший трактор. Наконец он вырулил к нам, на вершину, и нашим глазам предстало нелепое чудо.
Как описать это неуклюжее сооружение на колесах? Спереди оно напоминало кабину трактора, но поменьше и без боковых дверей, сзади к нему на небольшом расстоянии было прицеплено сидение, что-то среднее между стулом и креслом, а к этому сидению крепилась тележка, в которую сгружали всякий мусор. Не знаю, почему, но вид этой колымаги вызвал у нас восторги. С разрешения мусорщиков я забралась в кабину, с любопытством разглядела все рычаги, легонько покрутила руль-баранку и оперлась на спинку сидения, обтянутого леопардовой тканью. Признаться честно, это было самое удобное сидение из всех, какие мне попадались.
Возможно, это все глупости, и нет в этом ничего интересного, но в тот миг мы были как дети, которые, играя во дворе, нашли чью-то потерянную игрушку — поломанную и грязную. Несмотря на эти недостатки, новоприобретенная игрушка вмиг стала интереснее других игрушек, красивых и новых. И все из-за того, что у нее была история, которую нельзя было узнать.
Закончив со всеми делами, мусорщики завели свой транспорт, который, довольно урча, стал медленно съезжать с холма.
Тут Марат спохватился:
— Нужно разузнать, по каким дням они здесь бывают. Мы такого больше нигде не увидим!
Не спеша мы спустились на велотрек, где увидели наших друзей, снова занятых делом.
— Родной! — крикнул Марат мусорщику, который стоял ближе к нам. Тот обернулся и посмотрел на Марата как-то настороженно, словно боялся услышать то, что скажет Марат. Подошел второй мусорщик, и тогда Марат обратился к ним двоим:
— Мы тут фильм снимаем, про жизнь в Крылатском. Вы бы со своей машиной здорово в него вписались. Когда вы здесь еще будете?
Мусорщики переглянулись. После небольшой заминки тот, что постарше, все же ответил:
— Кино так кино. Мы, друг, тут каждый день.
Взяв на заметку его слова, мы поблагодарили мусорщиков и ушли восвояси.
Да, в этом весь Марат. Многие его знакомые любили его именно за эту страсть к чудному, нелепому и диковинному. Это мне тоже нравилось в Марате, тем более что он, не силясь искать все это чудное, нелепое и диковинное, все-таки постоянно с ним сталкивался. Будучи сам диким и чудаковатым Марат притягивал к себе таких же безумцев, и они тут же становились его друзьями, порой понимавшими его не хуже самых близких людей.
Одним из этих друзей, с которым мне довелось познакомиться, оказался Камиль.
Погоня
Как-то вечером, Камиль предложил отправиться к реке посмотреть на закат. Эта идея нам понравилась, так что решено было выдвигаться как можно скорее, чтобы успеть. Несмотря на то что идею поддержали многие, вышло так, что поехали всего трое: я, Марат и Камиль. Остальные рассыпались по всему району, и собрать всех вместе попросту не было времени.
На полпути к реке Камиль вдруг вышел из себя и начал громко материться.
— Ну все, …! Опоздали! — орал он на всю улицу, а мы с Маратом только катили за ним вслед и порой смотрели друг на друга удивленными взглядами, в которых плясали смешинки. Слева от нас лениво растянулся во всю ширь неба пламенеющий закат, и солнце, казалось, с каждой секундой все быстрее хотело спрятаться от нас за посиневшей от теней земли. «Не успеете, а вот и не успеете!» — словно говорило оно нам, опускаясь все ниже.
