– Зимин зря надеется! – почти кричал он, рассматривая меню. – Он думает, что если у него с командиром хорошие отношения, то можно…

– Тише-тише, – успокаивала я своего кавалера.

– Я его еще прищучу… – никак не мог успокоиться Гриша. – Пусть не думает!

Я, детально фиксируя всю информацию, тем не менее тоскливо оглядывалась по сторонам, но видела только агрессивно упертый в мой бюст бычий взгляд какого-то перебравшего местного качка.

В конце концов Гриша выдохся, и я смогла без оглядки на служебный долг поставить заключительный аккорд:

– Вот так. «В лесу – о бабах, с бабами – о лесе».

– Почему? – не понял подполковник. – А-а! Ну, так давайте о вас поговорим…

– Увы, моя работа еще менее романтична: солдатские фурункулы, инфантильная тоска защитников Родины по маме, недоедание, побои, побеги, смерть… и опять тоска, недоедание, побои…

– Но вы же еще и женщина, – с умным видом вставил Гриша. Я мотнула головой и безудержно рассмеялась: это его «еще и женщина» было великолепным!

– Поверьте мне, Гриша, – сквозь выступившие от смеха слезы сказала я. – Женщина-юрист – это совсем не сексуально. Скорее наоборот. Лучше отведите меня обратно… Хорошо?

Гриша с сожалением глянул на недопитый коньяк – беспощадная жара спала, и веселье в ресторане только начиналось.

Я разрешила проводить себя до почты, а оттуда пошла в сторону вокзала – Гром поручил подобрать явочную квартиру. Похоже, этот городок интересовал его очень и очень сильно.

Арестант Щукин дал мне абсолютно точную информацию: используя ее, я даже ни разу не встретила патрульных. Это радовало: не в моих интересах было светиться перед кем бы то ни было. И в девять вечера я уже осваивала свою половину дома, сданную мне полуслепой и почти глухой старухой: старый диван, железная кровать с шишечками, салфетки, на подоконниках цветочные горшки… А в половине десятого я уже шла к примеченной мною старой водонапорной башне – хотелось оценить ситуацию на складах еще раз.

Двери на башне не было, но уже через десяток осторожных шагов по железной лестнице вверх вокруг стало совершенно темно: окна в башне были заколочены. Пахло ржавчиной, гнилым деревом и… человеком!

Я собралась в пружинистый комок и принюхалась. Да, это человек… мужчина… и это был военный: несильно, но отчетливо пахло портянками и кожей армейских сапог. Этот запах не мог перебить даже выпитый коньяк. Меня вдруг осенило, и я беззвучно рассмеялась: здесь мог быть только мой беглец.

– Петя! – крикнула я. – Скачков!

Ответа не последовало.

Я поднялась еще на пару десятков ступенек, внимательно осмотрелась и вывернула пару гнилых досок из оконного проема. Теперь вокруг стало светлее. Я поднялась еще выше.

На противоположной стороне башни, за железным баком, кто-то шевельнулся. Я рывком продвинулась вперед: у округлой стены стоял молодой, исхудавший до неприличия парнишка, нервно перебирающий в руках веревку с неумело завязанной петлей.

Я улыбнулась:

– Так… Петя, ты мне не поможешь?

– Я? – удивился несостоявшийся самоубийца.

– Ты ведь – Петя? – вопросом на вопрос ответила я.

– Да-а, – протянул боец.

– Ну, так ты мне поможешь или так и будешь стоять?

– А че надо делать? – испуганно протянул Петя.

– Для начала давай снимем доски с окон – вот здесь, здесь и вот здесь…

Петя подошел и стал неловко отдирать старые, гнилые доски, которыми были заколочены оконные проемы. Я оценила зону просмотра: на самом удобном окне сохранилось старое, грязное стекло.

– Та-ак, – распорядилась я. – Стекло мы аккуратно вы-тащим… осторожно, не порежься!

Петя, так и оставаясь в полном недоумении, сосредоточенно работал: отрывал доски, вытаскивал стекла, составляя все ненужное около стены. А я исподволь наблюдала.

«Совсем ребенок! – решила я. – Все закономерно: единственный сын нервной и от этого до срока постаревшей матери. Такие мамы оберегают своих детей от малейших усилий с самого детства – до тех пор, пока сами не сойдут в могилу».

– Ты почему матери такое письмо написал, Петя? Что это значит: «…я умру, если останусь здесь», а?

Петя замер.

– Я понимаю: здесь тяжело. – Я вытащила из пакета полевой бинокль. – Так в армии всем тяжело. – Я приложила бинокль к глазам. – М-м-м… где здесь караулка? Ага. Вот она… Вон Щукин скоро и вовсе срок получит – как думаешь, сколько ему дадут? Что молчишь? Лет семь, думаешь, дадут?

– Могут, – проглотил слюну Петя.

– Вот и я говорю: могут. Черт! Где здесь пути?! Скачков, где подъездные пути?

– Левее. Вы не туда смотрите. Левее караулки.

– Ага. Нашла… А ты знаешь, что Щукин своей маме написал?

– Что?

– Он написал… Так, вагоны – на месте, машины – на стоянке… Так вот, он написал: «Я, дорогая мама, завербовался в Грецию в охрану посольства, – вдохновенно врала я. – Так что ты не беспокойся, там тепло и денег много платят»… А ему на нарах вместе с бандитами сидеть…

Скачков разрыдался.

Я еще раз внимательно осмотрела склады. Картина получалась интересная: вагоны загружали полным ходом, а вот машины стояли без движения – с самого утра. Испугался прапорщик, крепко испугался… если верить подполковнику Грише.

Скачков постепенно успокаивался. Я поставила бинокль на подоконник и повернулась к нему лицом.

– Они, – всхлипывал Скачков, – они мне сказали: или деньги, или мы тебя трахнем! А если стукнешь, вообще убьем!

– Кто?

– Хрущев и Щукин.

– Ну вот ты их и сдал. И ничего не случилось. Да и Щукин в часть уже не вернется. Кстати, Щукин часто пьет?

– А что? – насторожился боец.

– Я с ним вчера беседовала; говорит, что только после погрузки…

– Брешет, – мстительно вывел врага на чистую воду мальчишка. – Вон брат к нему приезжал, так они так налакались!

– И давно брат приезжал?

Скачков задумался.

– Ну, позавчера.

– Это когда Щукин Быкова избил?

– Да, – кивнул головой Скачков. – Он всегда, как нажрется, к Быкову пристает. А вы кто? – догадался наконец спросить воин.

– Меня зовут Юлия Сергеевна, я – юрисконсульт Тарасовского комитета солдатских матерей.

– А-а… что вы здесь делаете?

– Тебя ищу, – нагло глядя ему в глаза, заявила я. – Как и вся ваша краснознаменная дивизия. «Ищут пожарные, ищет милиция»… – громко продекламировала я. – Знаешь такой стишок?

– Не-ет…

– Где вас воспитывали?

Я не ошиблась: Щукин мне приврал. Получалось, что он, признавшись комбату, что пропивал в этот раз гранаты, побоялся рассказать о банальном «самоходе» с братишкой. Скорее всего он просто не хотел втягивать в это дело родню. Я еще раз внимательно оглядела склады и заметила шевеление. Два человека в форме тащили длинный зеленый ящик. Я осмотрела округу и заметила целый штабель таких ящиков у одного из складов.

– Кто это, Петя? – спросила я и сунула воину бинокль.

Скачков взял бинокль и присмотрелся.

– Ящики перетаскивают. Из пятого склада в шестой.

– Я вижу, что ящики. Кажется, автоматные… а кто?

– Один – старшина Хрущев, – шмыгнул носом боец. – Он кладовщик.

– А чего это он после ужина работает? И как караул пропустил?

– Его не пропустишь! – разволновался Скачков. – Потом затромбит!

– Кто там с ним, Петя, постарайся разглядеть.

– А че там разглядывать! Ясно кто – Киса. Ну, Киселев. Вот поставили еще один ящик, восьмой. Теперь дверь закрывают…

Это было интересно. Насколько я поняла из сегодняшних излияний подполковника Гриши, без ведома комиссии никто не имел права подходить к складам! До самого конца ревизии.

Я дождалась, пока солдаты не затащили все ящики внутрь, и хлопнула Петра по плечу.

– Ладно, на сегодня хватит. Пошли.

– Куда? – сразу ощетинился солдат.

– Ко мне, Петя, ко мне, – вздохнула я. – Как тебя в таком виде возвращать?

– В каком? – не понял солдат.

– До зеркала доберемся, сам увидишь.

Мы спустились по ржавым ступенькам вниз и в пять минут добрались до моей резервной «резиденции». Я сразу зашла к хозяйке и спросила разрешения истопить баньку. Возражений не последовало.