Серый выходит на крыльцо, садится на табурет и вновь устремляет взгляд в сторону деревни.

Ведь сегодня третий день. Сегодня придет Вадик.

Когда все расходятся, Серый выходит на крыльцо, садится на табурет и вновь устремляет взгляд в сторону деревни.

– Сережа, что с тобой происходит?

От мягкого прикосновения к плечу и голоса, прозвучавшего над головой, Серый едва не выпрыгивает из штанов. Мама подкрадывается так тихо и незаметно, что едва не доводит до инфаркта.

– Мама! Нельзя же так пугать!

– А меня, значит, можно? – Мама упирает руки в бока и нависает над ним. – Ты третий день сам не свой! Давай уже, колись, что ты там все высматриваешь?

К своему стыду, Серый пару секунд тоскует о том беззаботном времени, когда из-за морока близнецов маме все было безразлично.

– Н-ничего!

– Не ври! Твое «ничего» у тебя на лбу написано!

– Мам… – Серый вздыхает и беспомощно бьет ладонью по перилам. – Блин! Я сам не знаю!

– Не знаешь, чего ждешь? Это еще что за выверт такой? – изумляется мама и хмурится. – Опять фокусы этих близнецов? Это из-за них ты такой?

– Да! – обрадованно кивает Серый. – Из-за них! Они сказали, сегодня будет приятный сюрприз! Очень большой!

Скепсиса мама показывает столько, что его можно заливать в бочки.

– Эти двое сами по себе сплошной сюрприз, куда еще больше? Да еще и приятного!

– Ну…

Серый вздыхает. Правда нестерпимо жжет горло, и он, не выдержав напора, уже открывает рот, как вдруг со стороны деревни, вниз по дороге раздается неуверенное:

– Мама? – и перерастает в громкое, радостное: – Мама! Серый!

Серый резко поворачивается. Взгляд падает на знакомую долговязую фигуру, пепельные волосы, точно такие, как у мамы, и сияющее улыбкой лицо с дорожками слез на грязных щеках. Исхудавший, босоногий, одетый в какую-то непонятную рванину не по размеру, но к ним бежит их Вадик! Живой и самый настоящий!

– Вадик, – выдыхает Серый и срывается навстречу.

Они влетают друг в друга, сталкиваются руками, ногами. Ребра больно впиваются в грудь, но Серый чувствует, как за ними колотится сердце, и обнимает еще крепче. Брат пахнет пылью и немытым телом. Он теплый, твердый, местами даже острый и все такой же. Та же родинка на шее, тот же прищур голубых глаз, а от улыбки на правой щеке появляется та же ямочка. И сжимает брат по-прежнему очень сильно.

– Задушишь… – хрипит Серый, когда осознает, что в глазах темнеет вовсе не от радости.

Вадик ослабляет хватку, то ли хохоча, то ли плача, и не отпускает. Его грязные волосы развеваются на ветру, хлещут по лицу и плечам. До исчезновения у него не было таких длинных волос.

– Мам! – зовет он, глядя поверх головы Серого. – Мам?

А мама отчего-то медлит, не налетает на них обоих с объятьями.

– Сережа, отойди немедленно! – говорит она, и ее голос совсем не радостный, а ледяной, строгий и очень напуганный. – Ты, отпусти его!

– Мам? – озадачивается Вадик и выпускает Серого.

Серый поворачивается и холодеет: мама стоит с пистолетом и с перекошенным лицом целится Вадику в лоб. У нее подрагивают губы, в глазах стоит ужас, но оружие в ее руках лежит твердо и уверенно. Она готова выстрелить.

– Мам, опусти пистолет, это же Вадик, – говорит Серый, закрывая брата собой.

– Вадима съела хмарь два года назад. Это что угодно, но не твой брат, – отвечает мама. – Отойди, Сережа!

Вадик ошарашенно булькает за спиной, и его руки впиваются в плечи Серому почти до боли.

– Мам, это я! Правда я! Ну… Помнишь, как я в детстве пошел к бабе Русе и никого не предупредил? Ты тогда меня отлупила ремнем, а папа на неделю запретил мне есть сладкое. А помнишь, как мы с Серым дрались из-за старого оловянного солдатика? Он был такой страшный, с расплавленным автоматом и без головы. Папа купил нам одинаковых роботов, а мы все равно дрались из-за солдатика, потому что он был призраком в играх. А потом его погрыз Моша, кот наш. Такой черно-белый, с одной кисточкой на ухе… И твои сережки – это ведь переделка из прабабушкиного браслета. Там камней оставалось мало, носить его было нельзя, а я накопил денег и у друга заказал из этого браслета серьги. А ты еще и отругала меня, сказала, что носить такие камни никогда не будешь!

Пистолет начинает дрожать, лед в глазах мамы идет трещинами, и на его месте появляются слезы.

– Это невозможно. Тебя съела хмарь. Мы видели вещи! – хрипит она не своим голосом.

– Я помню, – кивает Вадик. – Я шел замыкающим, хмарь была очень густой. У меня еще на груди висела сумка с консервами. Я даже не услышал, как лопнул трос. Просто в какой-то момент понял, что он бьет по ногам… А потом… потом…

Он запинается, колеблется.

– Ты долго бродил по хмари, да? – подсказывает Серый. – Мы нашли твои вещи разбросанными.

– Да. Я решил, что стоять нельзя и надо как-то отмечать путь. Старался ходить по кругу от рюкзака до рюкзака и ставил между ними банки. Думал, что лучше оставаться на месте, хмарь все равно бы ушла, – говорит Вадик. – Но она все не уходила, а фонарик сел, и вы всё не возвращались… И я запаниковал…

– Мы нашли твою одежду! – шепчет мама, медленно опуская пистолет.

– Я… Я ее снял, когда отмечать путь стало нечем, – медленно говорит Вадик, и Серый понимает, что это уже откровенное вранье. – Было тепло, я не замерз, а потом вышел из полосы. Несколько дней ходил вдоль дороги, а потом меня подобрали люди. Потом я прибился к другим, ушел и от них… В общем, в последние дни я вообще был один… Ходил как-то, ну и вышел на эту деревню. А тут вы!

Бестолковая, безыскусная и невероятно глупая ложь буквально режет уши. Но маме ее хватает. Пистолет падает в дорожную пыль, она всхлипывает и шагает к Вадику. Тот хватает ее в объятья.

– Прости! – шепчет мама. – Господи, я чуть с ума не сошла! Мы думали, что ты… Где твои вещи? Почему ты босой?

И вот на эти вопросы Вадик явно ничего не может придумать. Он смотрит на Серого, и на лице от осознания, что тот все понял, проступает выражение жуткой паники.

– Мам, ну что за вопросы? – Серый подмигивает брату. – Очевидно же, что он забрел в один из домов, хотел переодеться и тут увидел нас!

– Ага, – подхватывает Вадик с облегчением. – Выбежал прямо так. Про все забыл. И, мам… Я жутко голодный… И мне бы помыться…

Мама смеется, вытирает слезы и, улыбаясь, тянет его домой.

– Пойдем. Я тебя супом накормлю и познакомлю со всеми.

Вадик идет за ней, подгребает Серого под бок и ерошит ему волосы.

– Ну, привет, шкода, – бормочет он, и в его глазах на мгновение мелькает белая мигательная перепонка.

– Привет, тойота! – привычно отвечает Серый и бесстрашно улыбается.

Их встречают настороженно. История о потерянном сыне, совершенно случайно набредшем на эту деревню, звучит откровенной сказкой. И если Верочке и Олесе достаточно принести кучу клятв, что Вадик пришел один и больше никого с ним нет, то вот Михась и Прапор не столь снисходительны. Как только они заходят на кухню, так сразу же наседают с неудобными вопросами. Когда Серый уже готов признаться в желании, у Вадика кончается терпение. Он взрывается, кроет Прапора и Михася матом, а потом просто-напросто замолкает и идет мыться в баню, едва та освобождается.

– Очень странная история, – говорит Михась, глядя в окно на его долговязую фигуру. – Василек, иди, присмотри за ним, поспрашивай там аккуратно… ну, ты умеешь.

Василек кивает и, схватив полотенце, идет следом за Вадиком. Серый едва сдерживает довольную улыбку. Он прекрасно знает, что Василек ничего не спросит и не захочет спрашивать, а очень даже наоборот – поможет додумать убедительные детали.

– Странная история, – поддакивает Прапор. – Марина, ты…

– Вы ничего не понимаете. Все очень просто, – говорит мама, и ее лицо озаряет просветленная улыбка.

– Что просто? – моргает Михась. – Что ты поняла?

– Случилось чудо, – улыбается мама. – Настоящее чудо. Я просила Бога каждый день, и Он услышал. Как в Библии. Оставьте моего мальчика в покое. Он заслужил.