Сверкнувший в темноте взгляд с головой выдал чернявого – Лось видел перед собой прирожденного убийцу. Настоящего безжалостного хищника, с раздувающимися в предчувствии запаха крови ноздрями. Такой замочит и небрежной походкой скучающего бездельника отправится выискивать новую жертву.

– Не надо меня здесь кончать, – попросил Лось. – Уведи куда-нибудь… подальше.

Победить в схватке или умереть хотелось не под окнами матери. Не переживет старушка смерти единственного сына. Но и если увидит его самого над трупом врага, то хорошего тоже мало. С ее-то слабым сердцем…

– Кто тебя убивать собирается? Кому ты нужен? Шагай на все четыре стороны.

– Как зовут тебя, добрый человек? – спросил Лось, отлично понимая, что судьба его предрешена.

– Можешь называть меня Серым.

– Серый, – повторил Лось, незаметно проверяя, вернулась ли подвижность его левой руки. – Я же все понимаю, Серый. Тебе нет никакого резона меня живым оставлять. Но последнюю просьбу смертника принято выполнять. Пойдем отсюда, прошу.

Противник смерил его изучающим взглядом и кивнул:

– Что ж, уважу тебя… А может, все-таки сдашь кассу? Смотри, ночь какая лунная. Помирать-то неохота, а?

– Веди! – потребовал Лось.

– Хозяин – барин. – Серый пожал плечами и нажал на спусковой крючок. Выстрел прозвучал не громче хлопка откупоренной банки пива. Даже после того, как пуля пробила череп Лося, он попытался уйти в темноту, подальше от калитки. На третьем шаге его колени подогнулись. Привалившись к забору, он медленно осел на землю и застыл.

– Не жди меня, мама, хорошего сына, – пропел Серый вполголоса и спрятал оружие.

В контрольном выстреле не было необходимости. Заглянув в остекленевшие глаза покойника, он пошел прочь, подумывая о том, что поездка в деревню прошла не без пользы. Во-первых, Серый теперь знал, что общак все-таки действительно существует. Во-вторых, раз Лось мертв, то его должны будут проводить в последний путь по христианскому обычаю. А на похоронах все кодло Варяга соберется, во главе с паханом. Там Серый и намеревался предпринять новую попытку.

Лапы ельника мягко разошлись в стороны, и на тропу, проложенную в глубоком снегу, шагнул огромный уссурийский тигр. Зверь на мгновение остановился, чуть приподняв крупную красивую голову, втянул черными влажными ноздрями воздух. И, не уловив враждебного запаха, лениво зашагал дальше. От его неторопливой грации веяло спокойствием и одновременно дикой силой. Тигр двигался так, как это мог делать только хозяин, отчетливо осознавая, что и за тысячи таежных верст не встретит равного.

Люди нарекли его Басурманом.

И совсем не случайно. Егерям он казался страшным и непонятным. Тигру полагалось кормиться в тайге кабанами, а заодно наводить страх на большую и малую живность, а этот, презрев голос предков, озоровал на окраине поселков.

Поначалу его поведение воспринималось как обыкновенная шалость могучего зверя – подумаешь, невидаль, вырезал всех бездомных собак в округе! Но уже через месяц стали пропадать даже дворовые собаки. И ладно бы Басурман резал псов по большой нужде, на прокорм, что объяснимо, а то баловство одно – оттащит псину в тайгу, поиграет немного с жертвой в кошки-мышки, а потом от скуки возьмет да и стиснет могучими челюстями череп. А труп, как опытный мокрушник, непременно присыплет землей где-нибудь в укромном уголке. Басурман, он и есть басурман.

И, что удивительно, собаки пропадали безо всякого лая, чего отродясь не случалось. И даже бывалым охотникам трудно было объяснить подобный феномен. Скорее всего, псы просто немели от ужаса, столкнувшись нос к носу с оскаленной мордой хозяина тайги.

Уже через три месяца в близлежащих поселках было вырезано более половины всех собак. А те немногие псы, что оставались пока в живых, не желали идти в тайгу даже с хозяином.

Несколько раз охотники организовывали на Басурмана охоту, устраивали засады на заповедных тропах, обкладывая капканами его любимые лежки, но зверь, чувствуя опасность, уходил, оставляя на память о себе свежий помет. Это походило на издевку. Казалось, тигр наделен неким высшим разумом, который помогал ему избегать самых хитроумных ловушек таежных промысловиков.

Худшее случилось во время последней облавы, когда Басурман, загнанный охотниками на скалу, в прыжке порвал лапой одного егеря и, махнув на прощание полосатым хвостом, скрылся в ельнике. А уже на следующий день он загрыз бродягу, прибившегося к охотничьему поселку и жившего на подаяние сердобольных жителей.

Посовещавшись, мужики сошлись в мнении, что Басурман почувствовал вкус человеческой крови, и остановить его можно было теперь только хорошей порцией картечи.

Опасения сполна подтвердились уже через трое суток, когда зверь напал на еще двух пришлых людей, промышлявших сбором побегов молодого папоротника. Причем одного из них он изгрыз наполовину, а другому лишь переломал в могучих объятиях кости и уже мертвого завалил его лапником неподалеку от домов, примыкавших к лесу.

Как это всегда бывает, ужасная новость о тигре-людоеде мгновенно разлетелась по отдаленным поселкам да заимкам, сея панику среди их населения. По мере распространения слухов они обрастали все более чудовищными подробностями. И у каждого, кто знал хотя бы десятую часть легенды, создавалось впечатление, что под любым таежным кустом прячется по парочке тигров-душегубов.

Улицы враз обезлюдели, и уже ничто не напоминало о той безмятежности, что царила на них в прежние времена. Только самые отчаянные, из числа бичей, продолжали забираться в самую чащу, потому как папоротник ценился куда дороже их пропащих жизней.

В подобные походы провожали, как на войну. Артельщики вручали бедовому собрату старинную иконку, листок с заветными молитвами и, перекрестив в спину, провожали в путь-дорожку, уповая на чудесный исход. Возвращение, если оно случалось, праздновалось с большой помпой. Помимо похвал и дармового угощения, счастливчики заполучали на всю ночь восемнадцатилетнюю Катьку – толстую девку с распущенными волосами и манерами.

Но благополучное возвращение отмечалось далеко не всегда, и все чаще бродяги, собравшись гуртом, пивали мутную брагу за сгинувшего сотоварища, а таежные охотники в самых неожиданных местах обнаруживали очередной обезображенный труп.

Зверь, презрев голос предков, советовавший ему не пересекаться с людьми без необходимости, объявил человечеству войну, и огромные следы, превосходившие величиной человеческую ладонь, теперь можно было встретить даже у самых порогов изб.

Коварством, умом и хитростью Басурман значительно превосходил своих сородичей. В противостоянии с человеком людоед набирался не только опыта, но и разума. И чем внушительнее выглядел список его жертв, тем более изощренным и гибким становилось поведение и мышление зверя.

Причем Басурман зверюга был особенный, куда более непредсказуемый, чем прежние людоеды. Казалось, сам сатана покровительствовал ему. Как из-под земли, возникал он за спиной облюбованной жертвы, и даже опытные егеря не успевали отреагировать на столь неожиданное нападение. Иногда, словно выказывая презрение к преследователям, Басурман рвал в клочья их палатки и разбрасывал по земле содержимое, гадя на съестные припасы. А неделю назад он утащил в чащобу одного из самых опытных охотников Уссурийска, пустившегося в одиночку на поиски людоеда.

Охотника нашли только на третий день, – вернее то, что от него осталось, – окровавленный скальп да обглоданную добела берцовую кость.

Такая вот неспокойная зима выдалась в крае, когда в Уссурийск прибыл Михаил Чертанов – в прошлом охотник, из потомственных егерей. Но в свое время он уехал в Москву, и получилось так, что там и остался. Корни в столице пустил, светловолосым мальчонкой обзавелся. Никто уж не ожидал его снова увидеть в родных краях, а Михаил, надо же, объявился.

Охотник он был потомственный – Чертановы испокон веку промышляли в тайге с ружьишком, а потому, когда младший Чертанов заявил, что выследит Басурмана, у земляков появилась слабая, но все-таки хоть какая-то надежда.