В конце концов, приехала комиссия из штаба военного округа, разобралась во всех кляузах, и папу восстановили в должности. Начальство корпуса в Сталинграде настойчиво ходатайствовала за папу. Но это сильно сказалось на его отношении к работе. Теперь он только ждал давно обещанную военными квартиру. Ведь наша квартира была служебной. В случае ухода с работы папа терял на нее право. А предложений работы было много. Торговое начальство города знало его как честного, добросовестного работника.
В детстве жизнь четко делится на две неравные части. Осенью, зимой и весной нас мучают в школе. Зато летом мы свободны. И наша свобода оборачивается головной болью родителей: чем нас занять, чтобы мы не слонялись по городу.
Летом 1950 года нас с Натаном на два сезона отправили в пионерский лагерь «Дубовая балка», расположенный почти в черте города. Лагерь был застроен типовыми щитовыми домиками с большими верандами, на которых мы должны были отдыхать во время дождя. Но откуда в Сталинграде летом дождь? Мы почти все время проводили в лесу. Лагерь оправдывал свое название. Кругом выжженная степь, а у нас молодой дубовый лес, скорее подлесок. Не буду описывать наше хождение строем в столовую или на спортивные мероприятия. Всё это было как везде.
Особенностью лагеря было то, что он практически соседствовал с бывшим Полем боя. Именно так, с большой буквы мы называли окрестности лагеря. Когда-то, совсем недавно, здесь шли ожесточенные позиционные бои. Все поля вокруг были перерыты окопами, траншеями, блиндажами. И кругом, в полузасыпанных окопах, траншеях были человеческие кости, оружие и, конечно, мины с гранатами. Почва сухая, песчаная, дожди редкие, все прекрасно сохраняется. По крайней мере, вычищенные автоматы и винтовки стреляли, гранаты взрывались. К сожалению, иногда в руках мальчишек. Был спорт, кто больше найдет всякого стреляющего и взрывающегося хлама. Помню страшный случай. Один мальчишка повадился стучать гранатой об гранату, когда находили новые окопы. Все, естественно, разбегались, а ему доставался главный урожай. Кончилось плохо. Он остался без руки и глаза. Счастье, что остался жив.
Мне Натан категорически не разрешал ходить за старшими мальчишками на Поле боя. Но сам навещал его регулярно. Периодически воспитатели устраивали в палатах шмон, отбирая все, что относилось к оружию, поэтому все стали устраивать схроны. Натан тоже. Даже через четыре года мы с ним приезжали в окрестности лагеря и искали его схроны. А потом все тащилось домой.
Я не помню у нас стреляющего оружия, отец провел в свое время жесткую беседу с Натаном об этом. Но патронов и артиллерийского пороха мы привозили домой много. Было интересно насыпать порох из патронов в ямку, засыпать песком и поджечь. Получалось что-то вроде маленького вулкана. Любили мы также засовывать артиллерийские порошинки в папиросы (чаще в окурки) и поджигать их, споря, чья ракета полетит дальше.
Таких мест под Сталинградом было много. Их не успели или не удосужились разминировать раньше и похоронить останки солдат. Но каждую неделю вечером в воскресенье нас заставляли ложиться на пол и лежать по часу, пока минеры взорвут все, что за неделю нашли на Поле боя. Взрывали на месте, далеко не отвозили.
От этого лагеря осталось воспоминание о корнях «солодика». Длинные корни были сладкими, мы вырывали вокруг или около них в песке ямки, потом старались вытянуть корни и с удовольствием жевали их.
На следующий год в этом же лагере я пробыл одну смену. Но категорически не хотел оставаться на вторую смену, и папа определил меня в лагерь, который находился за Доном. Кажется, Натан поехал в другой лагерь, по крайней мере, я не помню его в этом лагере. В принципе, здесь было практически так же, как и в первом лагере, но лес был старый, рядом были овраги, которые спускались к Дону, и два раза в неделю нас водили на Дон купаться. В общем, было интереснее. Но родители приезжали реже, один или два раза за всю смену. В «Дубовую балку» мама приезжала на машине Николая каждое воскресенье, и привозила нам что-нибудь вкусное. Все было на Дону хорошо, но домой я приехал со вшами в голове. Мама расстелила на столе газету, наклонила мою голову, и начала вычесывать вшей и гнид из моей головы очень частым гребнем. Потом тщательно вымыла мне голову, выкупала полностью и помазала голову каким-то (касторовым?) маслом. Вши больше не появлялись.
Я рос не очень здоровым ребенком. Часто болел ангиной. Врачи советовали маме отправлять меня летом на море. Азовское море – тоже море. А в Ейске жила семья маминой сестры Люси. Первый раз я увидел тетю Люсю, ее мужа Петра Ивановича Громова и детей: Нэллу, Флору, Петю, Славу и маленького Юрку в конце 1950 года, когда они ехали с Дальнего Востока через Сталинград в Ейск. Петр Иванович был на Дальнем Востоке директором сельскохозяйственного техникума. Ему предложили восстановить такой же техникум в Ейске. Семья ехала в маленьком товарном вагончике. Треть вагончика была отгорожена досками, там хранилась картошка. Очень много. Другой конец вагончика занимала корова. Посредине разместилось семейство и весь нехитрый скарб. Вагончик простоял в Сталинграде сутки. Мы и дядя Коля, мамин брат, пробыли с ними не меньше часа, мама успела рассказать все, что знала о братьях и их семьях. Женщины всплакнули и расстались.
И вот в 1952 году мы летим к Громовым. Летим с мамой до Ростова на самолете, очень напоминающем кукурузник. Но в самолете около двадцати пассажиров. Самолетик страшно качается, иногда кажется, что он проваливается, падает. Я лечу в первый раз, мне страшно и интересно. А маму укачало, многие пассажиры вынуждены пользоваться гигиеническими пакетами. Наконец, через час мы приземляемся в Ростове. Мама клянется, что больше не полетит никогда.
Мы едем в порт и покупаем билеты на пароход. Пароход типа трамвайчиков, которые ходят по Волге. Пока ехали по Дону, было спокойно и интересно. Пароходик плавно скользит по речной глади. Вокруг роскошные луга и рощи деревьев. Проезжаем мимо развалин крепости Азов. Но когда мы вышли в открытое море, все изменилось. Сильный встречный ветер, весьма прохладно, брызги залетают на палубу и заставляют всех спрятаться в общей каюте. Быстро темнеет. Я ёжусь, но стою на палубе, нашел какое-то укрытие от брызг воды. Впереди – только бакены фарватера. К утру прибываем в Ейск, где нас встречает Петр Иванович и везет на телеге к себе домой.
Семья Громовых жила в приличном деревянном трехкомнатном доме. Я плохо помню расположение комнат, кроме кабинета Петра Ивановича, в который нам не разрешалось ходить. Но именно поэтому мы туда заходили, когда взрослых не было дома. Особенно меня интересовали стенографический отчет Нюрнбергского процесса и газеты 1945-46 годов, которые лежали внизу книжного шкафа. Мне газеты казались очень старинными. В принципе, в стране не поощрялось хранение старых газет, ведь оценки многого постоянно менялись, и власти не были заинтересованы в доступе людей к информации. Папа, например, не разрешал хранить газеты более чем месячной давности. Петр Иванович чувствовал себя принадлежащим к местной власти, ведь он был директором единственного в Ейске гражданского учебного заведения, русский, член горкома партии и т. д. Он мог себе позволить некоторые вольности. Вообще-то, он был человек очень «правильный», в отличие от тети Люси, которая хотя и была партийной, но всегда, как и моя мама, имела обо всем свое собственное мнение, не всегда совпадавшее с текущей линией партии.
Двор был не очень большой. Во дворе росло несколько фруктовых деревьев. В глубине двора саманный сарай. Саманные кирпичи делают, пардон, из коровьего дерьма, смешанного с глиной и соломой. Они дешевые, жесткие и прочные. Если у сарая хорошая крыша и кирпичи не заливаются водой, то такой сарай может стоять вечно. Внизу разместились лошадь, телега и корова. Наверху, над животными, был сеновал, на котором я спал с младшими детьми. Нэлла спала в доме, она уже почти взрослая, училась в седьмом, кажется, классе. Петя младше меня года на два-три, Славка младше еще на год, Юрка совсем маленький. Ему было три года. Если охарактеризовать каждого одним словом, то Петя был положительным. Не зря впоследствии Петр Петрович Громов унаследовал должность директора техникума. Славка был шебутной. Он доставил потом много переживаний и горя своим родителям. О Юрке еще нельзя было ничего сказать. Маленький и писается ночью. От наших постелей всегда шел незабываемый аромат.
