Осенью 1948 года мне уже шесть лет, и меня отводят в школу. Ожидание школы, чего-то нового, приятно волнует. Торжественная линейка, толпящиеся недалеко от нас мамы, напыщенная речь директрисы. И мы – виновники торжества. Но в классе всё разочаровало. Весь первый урок нам объясняли, что нужно делать и чего делать нельзя. Многие слова были непонятны, и вообще, было скучно. Да и сидеть полчаса на одном месте с вытянутыми на парте руками было тяжело. А на следующий день началось рисование палочек. До школы я, как и все еврейские мальчики, умел читать. Писал, корявыми буквами, но писал. А палочки у меня не получались. Они были все вкривь и вкось.

Палочками этими мы занимались несколько дней. Учительница меня ругала, и даже однажды обидно посмеялась надо мной. Читать по буквам и по слогам букварь и слушать, как его пытаются читать другие дети, было неинтересно. Я его прочитал весь еще до школы. Но когда до меня дошла очередь, и я начал просто читать, учительница резко оборвала меня. Оказывается, нужно было читать строго по слогам.

[Особенно обидны были ее слова: «Вы, еврейчики, всегда хотите выделиться. Здесь вам придется делать все так, как делают другие». – Запомнил эти слова на всю жизнь. Учительница была с Западной Украины.]

В общем, я сразу же получил двойку. Хорошо хоть, что в первые дни двойки не ставили ни в журнал, ни в дневник. Через некоторое время я приспособился и стал подражать другим, но было это очень неприятно. Тем более, что кто-то из тетушек дал мне почитать интересную книгу. Я не помню, что это было: «Приключения Буратино» или «Кондуит и Швамбрания» Льва Кассиля. Но книга была захватывающая. Помню, что убежал с ней в один из наших штабов и не откликнулся, даже когда мама позвала меня обедать.

После этого школа стала казаться еще скучнее и неприятнее. Счет тоже был дурацкий. Складывать палочки из кучек в кучки было просто смешно. Ведь и так ясно, сколько будет два плюс три. При чем здесь палочки. Не считать в шесть лет было просто невозможно. А как тогда рассчитываться за покупки в магазине или при обмене марками? И опять ругает учительница – она была с Западной Украины – заставляет складывать эти палочки.

Потом началось писание букв по прописям. Это вообще мучение. У меня совершенно не получались закругления. Буквы были угловатые и, честно говоря, корявые. Они и теперь у меня такие. За чистописание я ни разу ни в этой, ни в следующей школе не получал оценку выше тройки.

На перемене тоже было неинтересно. Ребята все старше и сильнее меня и прекрасно это сознают. Я не мог так быстро бегать, меня можно было толкнуть, не ожидая никакого отпора. Ведь старшего брата поблизости не было. Он играл с ребятами своего класса в другом углу школьного двора. А я за себя постоять не был приучен. В общем, школа мне не нравилась.

Дорога из дома в школу была довольно длинной и проходила через центр Житомира. Мы шли с нашей улицы через дворы на Каретный переулок и почти сразу попадали на улицу Щорса, одну из главных улиц города. Там было всегда оживленно: подряд мелкие магазинчики, мы разглядывали витрины, в которых всегда много интересного. Сначала я ходил этой дорогой только вместе с Натаном, но потом осмелел и стал ходить один или вместе с одноклассниками. Помню, один раз мы обнаружили, что при сносе магазинчика на земле осталось много пластмассовых солдатиков. Конечно, собрали их всех до одного и долго играли ими или меняли на другие игрушки.

Лето 1948 года мне запомнилось походами на реку Тетерев. Ехать приходилось на автобусе, хотя парк был недалеко от центра города. Выезжали всей семьей, вместе с семьями папиных сестер. Парк (сейчас он носит имя Юрия Гагарина) был на обеих сторонах Тетерева, и я помню, что мы переходили по длинному мосту на другой берег реки. Из репродукторов ревела громкая музыка; лес на другой стороне был чистый, росла высокая трава, из которой высовывались папоротники и хвощи. Взрослые располагались на одеялах, что-то пили и закусывали, а мы могли свободно бегать. По крайней мере, это так представляется мне сейчас. В действительности, в памяти осталась громкая музыка, мост, казавшийся мне на обратном пути бесконечным, и тропинка, по которой мы идем с Натаном, а вокруг высокие папоротники и хвощи. Я смотрел фотографии в Гугл, мост, действительно, очень длинный и высокий.

Кажется, я описал все, что помню реально из времени жизни в Житомире. Но в конце лета 1949 года семья собралась в Сталинград. Наверное, под давлением мамы. Дорога была длинная, с пересадкой в Харькове. В Харькове мы даже переночевали у родственников. Там жил папин двоюродный дядя Холоденко с женой и довольно взрослой, как мне казалось, дочкой Таней. Это был единственный раз, когда я их видел, но Таня заезжала позднее один раз к нам в Сталинград. Вероятно, уже в Волгоград.

Я не помню сталинградский вокзал того времени. Это была какая-то времянка, так как сам вокзал, как и весь центр города, был совершенно разрушен. Нас встречал мамин брат Николай со старшими детьми Люсей и Лёвкой. Встречу не помню, но помню долгую поездку на трамвае. Николай с женой Олей и четырьмя детьми жили в только что построенном кирпичном домике. В доме было две комнаты и кухня. Во дворе стояла летняя кухонька с сараем. Мы с Натаном, Лёвкой и Люсей спали на полу на кухне. Маленькие Надя и Оля спали вместе с родителями в одной из комнат. Мама с папой разместились в другой комнате. Дядя Коля преподавал что-то в одном из учебных институтов. Он никогда не унывал, много делал своими руками в доме, ухаживал за садом.

Мы в доме только спали и обедали. Утром хватали из одного мешка тараньки, из другого добрый ломоть подсолнечного жмыха и убегали в овраги. Овраги подходили почти к самому дому. Там было всегда интересно. Там не было взрослых, можно было строить штабы, искать оружие. И вообще, всегда было интересно посмотреть, а что там, за очередным поворотом оврага. Овраги были бесконечные, уходили до речки Царицы. Но туда мы не бегали. Там было страшно. Старшие мальчики рассказывали жуткие истории: какие там мины, сколько мальчишек на них подорвалось, какие там бандиты, и немцы недобитые там прячутся. Да и можно нарваться на конкурирующую банду пацанов: с печальными последствиями.

Я, конечно, всегда тащился за Натаном и Лёвкой. Лёвка был на два года старше меня и знал все овраги, как свои пять пальцев. Обед был поздно, часов в пять-шесть вечера. Мы к тому времени уже были голодны как волки. Но на обед был густой борщ с мясом и добрыми ломтями хлеба, с добавкой желающим, и много овощей. Вечером, уже при свете керосиновой лампы, пили чай. К нему, кроме сахара можно было снова брать жмых. Ложились спать очень рано.

Довольно быстро папа получил работу – директором сталинградского Военторга – и комнату в подвале комендатуры. Осень и зиму мы провели в этом подвале. В 1949 году в Сталинграде получить даже такое жилье было очень трудно. Город только начал отстраиваться. Центральный район совершенно разрушен. Там почти нечего восстанавливать. В нашем, Ворошиловском районе дома были менее разрушены, и их восстановили раньше.

Наш подвал – на самом деле полуподвал: наверху, под потолком было маленькое окошко, через которое иногда можно было увидеть сапоги проходящих мимо солдат. Пол земляной. По очень крутой кирпичной лестнице можно было выйти во двор комендатуры. Рядом с нами подвал с картошкой, так что на лестнице почти всегда скользкие остатки гнилой картошки. Чуть ли не половину двора занимала большая солдатская уборная типа «сортир», с желтыми от солдатской мочи разводами льда. Из двора через проходную можно было выйти на улицу. Нас, ребятишек, знали все часовые и не обращали на нас внимания.

Меня сразу же записали в семилетнюю школу номер 38, в которой я проучился пять лет. Попал в устоявшийся класс, в котором у нашей учительницы Неонилы Викториновны были любимчики и дети, к которым она была равнодушна. В принципе, она была незлобивая. Низенькая, полная, с отекшими ногами и седоватыми волосами, всегда закрученными сзади, нам она казалась очень старой – ей было чуть больше пятидесяти лет.