– Не страшно было?

– Нет, я торопился очень, чтобы дед меня искать не начал.

Возразить что-то одиннадцатилетнему мальчишке, потерявшему родителей, самостоятельно принявшему решение забраться на двенадцатиметровую высоту без какой-либо страховки, спилить верхушку дерева с себя ростом, и приволочь ее по снегу, доходящему ему почти до горла, чтобы только устроить праздник себе и своей еще ничего не понимающей сестренке, у меня не получалось.

С собранными материалами я поднялся на второй этаж отделения, для доклада начальнику.

Выслушав мой доклад, начальник приказал поступить шаблонно: в возбуждении дела отказать, елку вернуть потерпевшим, информацию о несовершеннолетнем правонарушителе направить в отдел милиции по месту регистрации нарушителя и отдел опеки и попечительства.

– Владимир Владимирович, – обратился я к начальнику, – Давайте елку деду с пацаном отдадим, с потерпевшими я закрою вопрос самостоятельно, договорюсь, в конце концов выведу справку, что елку не нашел… Жалко пацана, Новый год на носу, а у них в квартире шаром покати, три конфетки на двоих из сладостей да бабкины соленья и пироги…

– Нет. – Ответил начальник коротко, но жестко. – Делай, как я сказал, и не пререкайся.

– Ладно, – ответил я…

– Спорить с начальником, что против ветра мочиться.

У меня в кабинете висела очень яркая картина, не нарисованная, а слепленная из хлеба. Да, именно из разжеванного до состояния теста хлеба, слепленная, разукрашенная и пропитанная лаком. Картина эта, сделанная руками зэков и привезенная мною из местного СИЗО, была подарком тамошних оперов. Я снял эту картину со стены и отдал ее Алеше Первушину со словами:

– Это хоть и не елка и не сладкий подарок, но ничего другого у меня с собой нет. Елку я вам вернуть не могу, это вещдок, а вот картину подарить в моих силах, тем более рисовать ты любишь, и у тебя это хорошо получается…

На этом и расстались.

А приготовил я Первушиным еще один подарок. Была в ходу у нас такая хитрость, когда нужно было отправить куда-либо какое то уведомление, но делать этого было не желательно, по каким-либо причинам, то мы готовили документ, подписывали его у начальника, получали исходящий номер у секретаря, а второй экземпляр документа просто выкидывали…

В материалах дела первый экземпляр присутствовал и документ числился, как ушедший адресату, а второй экземпляр по факту лежал в мусорном ведре. Так и поступил я с уведомле-нием отдела опеки и попечительства и отдела милиции по месту жительства Первушиных о совершенном правонарушении Алешей. Пусть, если и придется лишать стариков прав опеки над внуками, то не моими руками, да еще на Новый год…

А елку ту потерпевшие забирать отказались… И начальник приказал поставить ее в отделении милиции и нарядить, ну не выкидывать же ее на самом деле… Милиции тоже праздника хочется… Вот такая елка с палкой вышла у меня под наступающий новый 1997 год.

Как сложилась судьба этого Алеши, его сестренки и их деда с бабушкой – мне не известно, может он стал художником, с его-то вкусом к прекрасному, может спортсменом или альпинистом, с его-то смелостью и талантом к покорению высот, а может, сломали его лихие 90-е, сторчался в каком-нибудь наркотическом притоне и лежит сейчас на соседней аллее, рядом с родителями и бабушкой с дедушкой. Ни мне, ни вам об этом не узнать уже никогда.

И в этой главе моей повести речь пойдет о дачном обществе «Яблонька», его обитателях и событиях, связанных с ними, и снова в зимний период времени. И пусть читатель не думает, что все криминальные события, связанные с моей службой в середине 90-х годов прошлого века, кружились вокруг этого общества. Дачных обществ на территории обслуживания нашим отделением милиции было больше сотни.

Нет. Просто так уж повествование сложилось. А зимний период на пригородных дачах – это действительно опасная пора. В то замечательное время не было не то что систем видеонаблюдения, «Распознавания лиц», «Умный город», "Поток", оказывающих неоценимую помощь современной полиции в раскрытии преступлений, на улицах не то что видеокамер не было, а даже фонарей на обычных столбах не хватало – в дачных же обществах единственный фонарь горел около сторожки, и гостями сторожа, в том числе нежданными, могли быть кто угодно. А у «Яблоньки» к тому же за забором с восточной стороны располагалось старое кладбище, принадлежащее находящейся неподалеку пригородной железнодорожной станции. В 90-х годах там нет-нет, да еще и хоронили местных усопших.

Ровно за два года, до того момента как мы со сторожем «Яблоньки» Дураковым Николаем Ивановичем вычисляли похитителя верхушек местных елей, в обществе жил и работал другой сторож, причем молодой, тридцатилетний мужчина, к тому же бывший «афганец».

Возраст сторожей на всех дачах был практически идентичным – пенсионным, поэтому молодой, здоровый мужчина был, скорее всего, исключением из правил. Но раз он прошел, как сейчас принято говорить, «преднаймовую проверку» местного председателя, участкового и опера, обслуживающего данную территорию, то и всем остальным до него не было никакого дела, главное, чтобы работал исправно. К тому же в середине 90-х годов с работой и жильем было действительно туговато, особенно приезжим.

Константин, так звали сторожа, был не местный. Прибыл он в Новосибирск то ли из Абхазии, то ли из Приднестровья. За давностью лет уже и не упомню.

«Кошмарик» – это была кличка Константина, как выяснилось позже.

И не только его кличка в последующем вызвала резонанс всего отдела уголовного розыска нашего РОВД, но и те описываемые мною ниже события, участником которых стал Кошмарик.

Одним из старших оперов в нашем отделе уголовного розыска работал опытнейший тридцатипятилетний капитан милиции Павел Дмитриевич Семилобов. Настолько матер и искусен был он в нашей профессии, что я и тогда и сейчас называю его исключительно по имени отчеству. Был он одним из лучших оперов нашего отдела по всем показателям. Мне, молодому лейтенанту, хотелось просто «в рот ему заглядывать» и ловить каждое слово, особенно когда он общался с так называемым «подучётным контингентом».

Кабинеты наши с Пал Митричем, как сокращенно я его величал, были по соседству.

В один из дней февраля 1995 года, Митрич зашел ко мне в кабинет, держа в руках «шкурку» (так называлось агентурное сообщение от наших негласных «источников», оказывающих нам, кто добровольно, кто из страха, кто за небольшие деньги помощь в раскрытии преступлений).

– Глянь-ка, Дима, какую мой человек весточку притаранил. – Пал Митрич положил передо мною на стол то самое сообщение.

Так в нашей среде не то, что не принято было делать, так было делать категорически нельзя из-за имеющегося режима секретности при работе с агентурой. Понятное дело, что любой режим любой секретности, особенно в небольшом коллективе, где все знали друг друга очень хорошо и доверяли друг другу, иногда даже встречи с собственной агентурой – мог быть нарушен и нарушался систематически. Но не до такой же степени, когда «старый», умудренный опытом опер показывает святая святых – агентурную информацию от своего источника молодому «щуплому» оперу. И тем не менее Митрич положил передо мною на стол сообщение от агента.

В сообщении корявым почерком было написано, что сторож дачного общества «Яблонька» Костя вместе со своей сожительницей на прошлой неделе убил на дачах двух мужиков.

Тело одного закопали в сугробе, прямо на соседней от сторожки аллее, а тело второго подхоронили в какую-то свежую могилу на находящемся рядом кладбище.

Митрич присел на стул и, не то спрашивая меня, не то разговаривая сам с собой произнес: «он бухой, что ли писал сообщение, и ему приснилось все это? И че теперь делать с этой информацией – доложу ее наверх, затрахают с мероприятиями по проверке и сроками. И не доложить нельзя, а вдруг это правда?»