— Сними с меня эти оковы, твою мать, — сказал он, не сводя с неё пристального взгляда.

Она даже не вздрогнула.

— И как именно это мне поможет?

Он глубоко вдохнул через нос, снова сжав челюсти. Если бы он мог освободиться от наручников, то без дальнейших колебаний закончил бы то, что начал в ванной. Возмущение и так приводило в бешенство, а унижение — ещё больше.

И страх. Это долго подавляемое чувство страха, которое теперь ползло вверх по его позвоночнику, вызывало у него тошноту.

— Сейчас ты не похож на большого, злого вампира, Калеб. На самом деле, ты выглядишь довольно беспомощным. И даже немного напуганным.

Он прищурил глаза. Он заставит её заплатить. Она заплатит за это.

— И всё же, — сказала она, опуская взгляд на его грудь, насмешливо скользя взглядом по всей длине его тела, прежде чем снова посмотреть ему в глаза. — Осмелюсь ли я это сказать? В этой уязвимости есть что-то очень сексуальное. Или, может быть, это просто серрин во мне говорит. Серрин, в создании которой ты сыграл важную роль. Поэтично иронично, тебе не кажется?

Он впервые отвёл взгляд, ярость была слишком болезненной.

Образы снова замелькали у него перед глазами. Красавица с волосами цвета воронова крыла, которая привела его в постель, ничем не отличавшуюся от других. Место, которое она намеренно выбрала подальше от того, где кто-нибудь мог услышать его крик.

Последовавшая за этим агония.

Три недели, которые она решила продержать его в живых.

Насмешки. Пытка. Унизительные действия, которые она совершала по отношению к нему и заставляла его участвовать в них. То, что она заставляла его наблюдать и переживать.

Но самое худшее, если это вообще могло быть, было видеть, как рыдают малыши, и быть не в состоянии ничем им помочь. Их боль усиливалась, если он не смотрел, как она того требовала. Удовольствие, которое она получала, мучая их. Беспомощность, которую он чувствовал связанным и закованным в кандалы, зная, что если бы он был свободен, то мог бы одолеть её, остановить это, разорвать в клочья за её жестокость.

— Ты думаешь о ней, не так ли? Та первая серрин. Что она сделала с тобой, Калеб? Что она сделала такого плохого, что ты считаешь всё это приемлемым? То, как ты обращался со мной. Что она сделала, чтобы так сильно исказить твой разум и восприятие? Потому что это в такой же степени касается и её, не так ли? Убить меня — это не просто акт из-за пророчеств, это из-за искупления для тебя, за всё, что она с тобой сделала.

Он изобразил мимолетную улыбку — инстинктивная реакция на нелепость её мыслей о том, что он может открыться ей.

Он даже Сету ничего не сказал. Сету не нужно было знать. Войти в ту комнату было достаточно. Глядя на то, что сделала серрин, что она использовала против его младшего брата и как. Шока и боли в глазах его Сета было достаточно, чтобы подтвердить, что некоторые вещи нужно было оставить невысказанными.

Лейла приставила нож к его груди и скользнула им вниз, к верху его брюк с низкой посадкой, прежде чем снова посмотрела на него.

— Расскажи мне, что произошло. Помоги мне понять.

Он раздраженно затаил дыхание, когда холодный, твердый металл коснулся его кожи.

— Представь себе самое худшее, что только можно вообразить, за исключением того, что ты навсегда изувечишь меня, и ты даже близко не подойдёшь к этому.

Её глаза слегка вспыхнули, но он знал, что лучше не верить проблеску сочувствия, за который их можно было принять по ошибке.

— И всё же даже сейчас, — сказала она, — даже после того, что мы пережили вместе, разделили, ты всё ещё думаешь, что я способна на нечто подобное?

Он развёл руки, чтобы привлечь её внимание к своим наручникам.

— Прямо сейчас я получаю сообщение громко и ясно.

— Я не могу говорить с тобой по-другому, Калеб. Я пыталась.

Она переложила нож в левую руку, а правую протянула поперёк его тела и обхватила за талию.

Она пристально посмотрела ему в глаза, её тело было соблазнительно близко. Тело, к которому он не мог прикоснуться; тело, до которого он не мог дотянуться руками; тело, которое, к своему разочарованию, он не мог прижать к кровати прямо здесь и сейчас. Даже тогда от неё исходил удивительный, освежающе чистый запах на фоне густого, тёмного пространства, и, необъяснимо, несмотря на свою ярость и страх, он почувствовал прилив возбуждения.

— Скажи мне, — попросила она, кладя нож на матрас, чтобы освободить пальцы и исследовать пуговицы на его рубашке. — Что бы сейчас сделала любая уважающая себя серрин?

Он выдавил из себя улыбку, сжав губы.

— Уважающая себя серрин сразилась бы со мной один на один. Трусливая серрин привязала бы меня к кровати, поскольку знала, что это её единственный шанс.

Она почти улыбнулась, расстегнула пуговицы его рубашки… одну за другой, а затем провела своей тёплой рукой по его груди.

Несмотря на уверенность, которую она пыталась изобразить, она не смогла скрыть лёгкую дрожь в своих руках — незаметную, без сомнения, человеческому глазу, менее чувствительной человеческой плоти, но он смог её почувствовать. Он слишком хорошо знал её, чтобы не почувствовать этого.

Он снова посмотрел ей в глаза. Глаза, которые всегда выдавали в ней мириады эмоций.

— Трусливая серрин или умная серрин? — спросила она, и эти красивые, опасно глубокие карие глаза на мгновение встретились с его взглядом, но затем она вернула своё внимание к своим пальцам, обводящим контур на его груди. — Раньше ты хотел, чтобы я контролировала ситуацию, не так ли? Взяла на себя инициативу. Проявила себя. Но тогда у тебя с самого начала было твёрдое намерение вернуть себе власть. Ты всегда забираешь власть обратно. Только теперь всё по-другому, не так ли? У тебя нет власти, Калеб. Не надо мной. Больше нет. Ты ещё не Трайян. И я могу помешать тебе стать Трайяном, не так ли? Я могу всё это остановить. Разве не так поступила бы любая серрин на моём месте? И пока ты лежишь здесь, закованный в кандалы, беззащитный и выставленный напоказ, разве любая серрин не воспользовалась бы этим по максимуму?

Она вновь провела рукой по его груди, останавливаясь на сердце, и снова встретилась с ним взглядом, приводя его в восторг, несмотря на его негодование и страх.

— Только я — не она, Калеб. Точно так же, как я — не Фейнит. Жаль, что я не могла заставить тебя это увидеть, — она потянулась за ножом и медленно провела им по его груди. — И, быть может, я и не очень активна, но я училась. Я знаю то, чего не знаешь ты. Много чего ты не знаешь. Ты спросил меня, знаю ли я, как трудно вогнать что-то в вампира, — она провела лезвием по его боку. — Это будет трудно, только если ты попытаешься вонзить что-то через грудную клетку, Калеб. Не так трудно, если вводить сбоку, — она провела лезвием вверх по его коже, — скользя под грудную клетку. Сердце там такое уязвимое. Это звучит так по-медицински, не правда ли? Но гораздо эффективнее.

Она снова приставила нож к его сердцу.

— А что, если я скажу тебе, что, по правде говоря, знала о Софи? — добавила она. — Что я знала об её работе на Альянс. Что знала об их нацеленности на Джейка и тебя. Что я примчалась сюда, потому что поверила, что ты узнал о нас. Что, если я также скажу тебе, что поняла, кто ты такой, в ту же секунду, когда наши глаза встретились? Что с тех пор я ждала своего шанса остаться с тобой наедине, подальше от Джейка, подальше от безопасности твоего клуба, подальше от того места, где кто-нибудь может услышать твои крики? Ты бы всё ещё верил в это?

Нет. Его сердце бешено заколотилось, а желудок сжался в узел, он не поверит этому.

Он посмотрел ей в глаза, почувствовал глубокое волнение от предательства, и это было последнее, во что он мог поверить прямо сейчас.

— Так что? — спросила она. — Веришь в это?

— Это что, какой-то вопрос с подвохом?

— Я хочу знать, действительно ли ты ничего не узнал обо мне. Неужели ты думаешь, что хоть что-то из этого может быть правдой. Я хочу знать, настолько ты зациклен на своих предвзятых идеях, что никогда не сможешь заглянуть за их пределы.