В этом сонном бессилии он провел весь день. Когда он окончательно проснулся, или скорее очнулся, были сумерки. Болела голова, особенно в висках. Тело плохо слушалось. В доме было тихо. Он встал и пошел в комнату Ники на второй этаж. Шел осторожно, особенно он не хотел встречи с Лиз. За ним нудно тянулась в потемках головная боль.
Никита не спал. При красном свете ночной лампы он сидел на низком стульчике со спинкой. Прямая спина, ручки сложены на коленях. При появлении Грэма на его лице не появилась улыбки как, в теперь уже старые добрые времена. Он упрямо смотрел сквозь стены вдаль. Этот странный взгляд никак не согласовался с выражением детских нежных и слегка выдававшихся губ. Но Грэм почувствовал, как Ники внутренне улыбнулся. А может ему так только показалось. Он очень хотел, чтобы Ники обрадовался его приходу, ну хотя бы как-то отреагировал. Он сел на пол рядом с ним. Лицо Ники оставалось непроницаемым, но, вдруг, Грэм увидел, как в глазах сына появилось нечто похожее на улыбку. Он присмотрелся. В сумрачном полусвете он увидел в больших ребячьих зрачках отсветы тревожных огоньков. Грэм вздрогнул. «Не может быть!». Он более внимательно посмотрел Ники в глаза. Улыбки уже не было. Но глаза стали большими как мониторы. В них он увидел дым, как будто далеко горел лес. И все закрылось дымом, как туманом. Как полупрозрачной тканью монитор. Но при этом Грэм почувствовал во рту едкий запах удушающей гари. Грэм поморщился. За белесой пеленой глаз угадывалось смутное движение. Психическое напряжение – как будто крик, но без звука. А потом стон и тоже без звука. Клубились неопределяемые запахи. Вдруг – хаотичные звуки дерущихся сабель, где-то очень далеко – звук колокола, и тут же где-то рядом звук чокающихся хрустальных бокалов. Звуки сменились тревожным шмелиным гулом. Там, за то ли дымом, то ли туманом, глубоко за зрачками, в этом маленьком мозге шла большая, неведомая, но точно человеческая и драматическая жизнь. В высокочастотном дрожании мутного экрана появлялись неясные картинки. Грэм не мог отвести своих глаз. Он вдруг стал весь собранным, до предела напряженным как струна, и словно невесомым, не имеющим связи с землей. Пот струйкой покатился у него между лопаток. Он смотрел как драматические блики от боли, печали, невысказанности метались в мучительных, но вдохновенных и прекрасных детских глазах. Огромные зрачки отражали, как отражает лунный свет гладь ночного озера, неизвестный и заколдованный мир. Серебряные капли слез выкатились из уголков глаз и застыли, не желая падать. Глаза Ники медленно закрылись. Мир, скрытый от нормальных взрослых людей погас. Грэм ничего не видя, полуслепой ощутил тяжесть и грузно осел на пол.
– Я схожу с ума! – подумал Грэм. – Этого не может быть! У меня галлюцинации…
Послышались шаги. Вошла Лиз. Она молча, с улыбкой подняла Ники со стула, аккуратно обошла Грэма как препятствие, и отнесла ребенка в постель. «Как же легко она это делает!» – удивился Грэм.
Он медленно пошел к себе в кабинет. Но спать он уже не мог. Слезы тихо текли из его глаз. «Откуда в маленьком ребенке, который еще ничего не прочитал, ничего не видел, не слушал, не смотрел, который ничего еще не знает, даже не умеет говорить, а теперь уже и самостоятельно есть, такая внутренняя жизнь? Или мне все это привиделось? Может я забылся и мне приснился такой оригинальный сон? Таких снов не бывает. Нет, я определенно не в порядке. Но что со мной? Или я прикоснулся к великой тайне разума? Мы все про интеллект, а что такое разум? Не знаем.… Как это понять? Опять, та же самая мысль, что недавно приходила – все является не тем, чем кажется.… Надо с кем-то посоветоваться. Но кто мне поверит? Сочтут за сумасшедшего… Но я же видел!… Я чувствовал невесомость своего тела. Я точно вместе с Ники выходил за пределы существующих границ восприятия… Я не знаю…
Всю ночь Грэм провел без сна в мучительных и бессмысленных вопросах. Под утро решил, что надо повторно попробовать увидеть в глазах сына то самое нечто, но только сделать это надо днем. Все-таки ночь большая обманщица.… Когда нет солнца, разум полководец без тормозов, не соблюдает ни законов, ни правил. Ночью все превращается в иллюзион: полулюди, полузвери, полубоги, наполовину жизнь, наполовину смерть. А сам он превращается в кандидата сумасшедших наук. Полководец хора бледных вымыслов, сонных мыслей и безутешных страданий. Командующий тем, чего нет на свете. Сумма площадей двух треугольников, помноженная на радиус Земли, равна квадрату расстояния до истины…если таковая существует…
Утром Грэм вышел к завтраку небритым и сильно осунувшимся. Завтрак как всегда был приготовлен Лиз. Ее самой уже не было, а Лилит сидела за столом без макияжа, лохматая, в халате. Раньше она никогда такой несобранности не допускала, хотя и он тоже хорош. Эпическая картина – «Два бомжа за завтраком» – подумал Грэм. Лилит, тем не менее, оставалась для него манящей, завораживающей, дразнящей – он всегда, при любых обстоятельствах, смотрел на нее как в первый раз. В ней органически совмещались две женщины: своя домашняя, уютная, знакомая до последнего кусочка ее атласной кожи, и другая – обворожительная, многообещающая, таинственная незнакомка. Но сегодня было не как всегда: он ее видел как прежде, но уже не чувствовал. Что-то незаметно переломилось в их отношениях.
– Ты был ночью у Никиты. Что ты делал у него так поздно? – с резкой интонацией спросила Лилит.
– Представляешь, я вчера сделал открытие. Может быть…. Я пока ничего не понял… Мне нужно, конечно, все проверить, обдумать… Мне кажется наш сын особенный…
– Тоже мне открытие. А то мы не знали…
– Дело в другом. Он особенная индивидуальность…
– Ты идиот? А собственно, что я спрашиваю, конечно идиот! Урод родился от урода! Ты еще скажи – он личность! – вспыхнула она.
– Я не стал бы этого отрицать…
– Заткнись! Слышать тебя не могу! Мое сердце материнское разрывается на части, а ты несешь, черт знает что. – Она немного успокоилась от вспышки гнева и тихо, почти шепотом, продолжила: – Иногда я думаю, а не шарахнуть ли его мозг каким нибудь мощным электрическим током? Раз, и все придет в норму. И пусть там даже погибнет половина нейронов. Оставшиеся станут человеком, а не бездушным созданием природы. А если умрет, значит умрет! Но это будет хотя бы попыткой что-то сделать…
– Ты не дослушала. Этой ночью я видел в его глазах жизнь! Его мозг живет своей полноценной жизнью. Он знает многое,… я не знаю, откуда,… может передается как-то. Это не научно, я понимаю, но… у него есть воображение!
– Ты думаешь, его мозг работает отдельно от его тела, от культурного образования, от последовательного развития, от человеческой речи, от всего того, через что мы, все люди проходим? Это невозможно! Знания, память не передаются по наследству! Тебе ли не знать!
– Погоди! Вот – эмбрион человека в утробе матери проходит все этапы эволюции. В его развитии можно проследить самые ранние стадии жизни на Земле. Клетки организма все помнят… – он услышал свой голос, и ему показалось – губы его сами произносят слова, без его участия, в одно мгновение он успел подумать, какой странный голос.
– Как у тебя все просто! Я, дура! Поверила, что ты по-настоящему умный. Я всегда мечтала, что ты разгадаешь свою любимую математическую загадку, которую ты там всю жизнь в своем кабинете разгадываешь. Станешь Нобелевским лауреатом. Будешь выступать на сцене, станешь звездой в науке своей чертовой. Будем жить хорошо, богато…радостно, в конце концов…
– Я не разгадываю загадки, я решаю уравнения… возразил он с мужеством отчаянного моряка на тонущем судне.
– Знаю, знаю… слышала много раз… математика – царица всех наук и прочее…. Ничего ты не можешь сделать! Мне с нашим домашним Интеллектом Мерфисом легче общаться, чем с тобой. Если бы с ним можно было заниматься сексом, я бы скорее полюбила его, чем тебя. Он, по крайней мере, лучше тебя понимает меня! Только он меня и знает в этом мире! – Она помолчала, будто собираясь с духом и высказала то, что вероятно сильно жгло ее душу в последнее время:
