Наконец он уходит. Я никогда не видала его другим. С того самого момента, как мать поселилась здесь, каждую субботу на протяжении этого года он вел себя так, словно прекрасно знал, чем я занимаюсь, и своим фырканьем выражал презрение ко мне от имени всего человечества.

Матери нет в палате.

– Думаю, ваша мама в комнате отдыха, – говорит проходящая мимо медсестра. Она направляется в ту же сторону, так что мы идем вместе.

Много лет прошло с тех пор, как мать начала бродить по подъезду в ночной сорочке, стучать в двери к соседям, а потом браниться на них, поскольку не могла понять, почему ей не открывают, когда она стучится к себе. Спустя какое-то время она возомнила, что все только и хотят ее обокрасть, и стала прятать в квартире, в подвале и на чердаке дома свои немногочисленные украшения и ценности. Потом она благополучно забывала, куда все это засунула, и думала, что это дело рук воров. Когда же я находила «пропавшую» вещь, мать утверждала, что воры снова пробрались в дом и подкинули украденное обратно. В какой-то момент она вдруг стала агрессивной, что было довольно странным, ведь, хотя она никогда не отличалась дружелюбностью, она всегда вела себя спокойно и рассудительно; теперь же на нее то и дело находили неистовые приступы ярости, и, заподозрив меня в краже ее плаща, она начинала кричать на меня во все горло. Когда я открывала шкаф и указывала на вешалку с плащом, она говорила, что я нарочно вернула его на место, чтобы замести следы.

Сейчас мать уже не помнит, кто я такая; она не помнит ничего из своей прежней жизни. Для нее я – человек из ее новой, настоящей жизни, она подозревает, что нас что-то связывает, но не знает, что именно. Однако она прекрасно понимает, что я заодно с теми, кто здесь принимает решения. Она сидит у окна и делает вид, будто не замечает, что я вошла. Но стариков, как и малых детей, видно насквозь, ведь, тогда как дети еще не освоили искусство притворства, старики растеряли этот навык. Прежняя личность матери отчетливо просматривается, несмотря на деменцию: с тех пор, как она «познакомилась» со мной в новой жизни, она быстро вернулась к своей старой манере обращаться со мной – подчеркнуто благожелательно, скупясь на слова: она всегда считала, что должна общаться со всеми исключительно дозированно. Поэтому наше взаимодействие ничуть не изменилось: я пытаюсь ухватиться за нее, а она тут же отдаляется.

Наконец она оборачивается. Так же как по ночам я воображаю, будто мебель в кабинете оживает и смотрит на меня, сейчас я думаю, что мать притворяется, будто только что меня заметила. Меня вдруг осеняет, что всех чувств и мыслей, которые на протяжении долгих лет я усматривала в матери, на самом деле не существовало. И именно в их отсутствии кроется ответ на все вопросы и загадки, которыми я себя истязала на все эти годы. Удивительно, что я не поняла этого раньше.

Из этого логично заключить, что я могу просто-напросто прекратить приезжать сюда, как в свое время перестала ездить в Драммен. Тем не менее я знаю, что в следующую субботу я снова окажусь здесь, ведь так же как пословицы и поговорки составляют неотъемлемую часть личности матери, точно так же я не могу избавиться от этого навязчивого чувства надежды, что когда-нибудь она меня узнает, что мы сможем хоть как-то поговорить, что между нами установится контакт, которого никогда не было и на который сейчас она уж точно не способна. Так почему бы не оставить ее в покое. Вот в чем вопрос.

Я наклоняюсь и обнимаю ее. Я делаю это из уважения к медсестре, с которой столкнулась в коридоре, она стоит в дверях и улыбается нам, но на самом деле мы с матерью никогда не обнимались. На ощупь мать похожа на серую сухую ветку, с которой беспощадные ветра сорвали листья и кору.

– Привет, мама! У тебя все хорошо?

– Да.

Мать отвечает подавленно, словно хочет сказать: «А ты как думаешь?» Я заранее знала ее ответ, но вопрос, как и объятие, предназначается для медсестры, которая все еще стоит в дверях и улыбается нам, склонив голову набок. Если бы при ней я вела себя так же, как обычно веду себя наедине с матерью, то есть если бы я просто села и смотрела в окно или в экран телефона, пока мать не скажет что-нибудь, медсестра бы непременно сделала мне замечание, а возможно, внесла бы пометку в протокол.

Я довольно рано поняла, что лучше дождаться, пока мать сама не начнет разговор, что лучше звонить, только если у меня есть конкретное дело к ней. Как-то раз Аксель сказал, что, если я вообще не буду ей звонить, мать в конце концов позвонит сама. Но, как и с работой по хозяйству, я не могла продержаться в ожидании достаточно долго. Что касается хозяйства, Аксель вечно говорил, что я не даю ему ничего делать. Но сколько же нужно ждать? Однажды мы спали в одной и той же постели два месяца, после чего я не вытерпела и поменяла ее, на что Аксель сказал: «Ты ведь просто могла попросить меня». Я могла бы ответить ему: «А ты вполне мог догадаться и сам». Но на это совершенно точно ответил бы: «Я не умею читать мысли». Именно так он отвечал своей матери, когда та обижалась на него из-за того, что он не догадался сам позвонить на День матери.

То же самое происходило всякий раз, когда я пыталась таким способом заставить мать позвонить мне. Она никогда этого не делала, и я всегда звонила первой. Однажды мы не разговаривали целых полгода, и в конце концов я взяла и позвонила ей; она же вела себя так, словно последний раз мы общались пару дней назад.

Когда мне пришло уведомление о зачислении на медицинский факультет, я позвонила матери, хотя могла бы сообразить, что этого не стоит делать. Мне следовало бы подождать, пока она сама не спросит, какие у меня планы на осень. Может быть, она бы и не стала спрашивать ни о чем по телефону, и тогда бы мне пришлось подождать, когда она вернется в Норвегию и увидит невзначай учебники в моей комнате. И все же я ей позвонила. Я стояла в коридоре нашей квартиры на Оскарс-гате, держа в руках письмо из университета, и звонила ей в далекую Африку.

– Привет, мама! Я поступила на медицину!

– Да.

– Я поступила на медицину!

– Я слышу, что ты сказала.

– Но разве это не здорово? Разве ты не рада?

– Рада.

– Туда ведь очень сложно поступить.

– Да.

– Ты рада за меня?

– Да. Что-то еще?

– Нет.

– Я должна идти. Пока.

И она положила трубку, не дожидаясь ответа. Может быть, мы обе – аутисты. Это ведь передается по наследству. Я много размышляла об этом в юности, но потом я встретила Акселя, у нас родились дети, и я научилась вести себя нормально, по крайней мере по собственным меркам.

Когда девочки звонят мне, поскольку чем-то расстроены, заболели или им просто нужно доброе слово, я пытаюсь представить себя в их возрасте: могла ли я позвонить матери, в надежде получить поддержку? Да она бы не поняла, что мне вообще от нее нужно. Если бы я позвонила матери в далекую Африку, куда она уехала, когда мне было четырнадцать, и сказала: «Мама, я слегла с гриппом, расскажи мне что-нибудь веселое», как на днях сделала одна из моих дочек, то в трубке повисло бы молчание. «Алло?» – сказала бы я, чтобы убедиться, что связь не оборвалась. «Что тебе нужно?» – спросила бы она. «Немножечко тепла», – ответила бы я. На что она бы сказала, что мне, скорее всего, не так уж плохо, раз у меня есть силы говорить по телефону. И вряд ли мое недомогание можно сравнить с состоянием зараженной СПИДом двенадцатилетней девочки на сносях.

Когда я выбрала в качестве специализации общую медицину, мать сказала:

– Это что за новость – специалист в общей медицине? «Специалист» и «общий» – антонимы. Ухо-горло-нос – это я понимаю, роды и женские болезни или сердечно-сосудистая система – тоже, но специалист в общей медицине? Это что, шутка?

Я ответила:

– Я буду своего рода универсалом, многостаночником, который знает обо всем понемногу. Узкие специалисты зачастую видят только те проблемы, которые относятся к их области. Молоток во всем видит гвоздь. Ортопед везде видит перелом или разрыв.