При помощи такой продуманной и контролируемой алхимии преступное могло стать законным, грязное – чистым, опасное – отрадным. Цель оправдывает средства. И мы могли бы продолжать наше путешествие по этому добродетельному, доброму, приятному и запретному пути вечно.
Время от времени Бьёрн пропадал с моих радаров. Первый раз это случилось в длинные июньские выходные, примерно через месяц после начала наших тайных отношений. Они арендовали на уик-энд дом в горах, куда отправилось все их семейство, включая четверых детей с их семьями. Уже вечером в среду Бьёрн писал мало и коротко. В четверг переписку инициировала исключительно я, он все еще отвечал, но только на конкретные вопросы и вместо сердечек он использовал дружеские иконки c поднятым вверх большим пальцем и смайлики. В пятницу в районе полудня он резко выпал из переписки, без всяких объяснений. В эфире воцарилась тишина. К вечеру пятницы я была убеждена: это конец.
В субботу вечером я думала о нем в среднем раз в три минуты.
К воскресному вечеру мог пройти целый час, прежде чем я вспоминала о нем, а проснувшись в понедельник утром и обнаружив безмолвный экран телефона, я заметила, что контуры образа Бьёрна стали расплываться. В понедельник вечером я решила: я свободна.
В тот же вечер пришло сообщение, написанное так же небрежно, как и самое первое сообщение когда-то. Оно состояло из одного-единственного слова, написанного со строчной буквы, без знаков препинания:
бессонница
Моя первая мысль была: не отвечай. Теперь, когда тебе так спокойно и хорошо. Не начинай заново.
Но внутри начало свербеть. Мы ведь не враги. Я хочу знать, что у них происходит. Хочу знать, как у него дела. В этом нет ничего дурного. Мы друг другу не безразличны. И мы друзья.
Я ответила, и все началось снова. Бьёрн объяснил свое молчание тем, что, когда собралось все его семейство, наши с ним отношения показались ему чем-то странным и, как он выразился, чужеродным. Странно то, что с каждым подобным раундом молчания, за которым неизменно следовало неожиданное сообщение, а затем – возобновление отношений, с каждым разом наша связь, вопреки всему, оказывалась неокрепшей, хотя всякий раз я себе говорила, что на этот раз точно конец, как мне надоела эта ерунда, с меня хватит, я взрослый человек и тому подобное.
Вскоре я поняла, что наши попытки все прекратить только заставляли нас сходиться снова.
Мы выдерживали максимум двое суток порознь. Нередко уже через несколько часов один из нас так или иначе начинал подавать признаки жизни; что бы мы ни говорили и ни делали, какие бы обещания ни давали, все это только подливало масла в огонь. Не только признания в любви и то, что происходило в моей старой кровати на Оскарс-гате, но и страх, нечистая совесть, скрытничанье и все мои бесконечные мысли о том, что я слишком стара, – все это жадно затягивалось в огромный мотор и перерабатывалось в топливо.
Я всегда отдавала себе отчет в том, что со мной творится. Я могла дать определение всем своим состояниям, всем химическим процессам, лежащим в основе всех моих движений, всех ожиданий и чаяний. Дофамин, серотонин, окситоцин – я цеплялась за эти термины в надежде дистанцироваться от происходящего, пытаясь навесить на каждую эмоцию ярлык и поместить их в собственных архив.
Если крыс посадить в клетку со специальным рычагом и крысы поймут, что стоит лишь нажать рычаг, и появится еда, то всякий раз при наступлении чувства голода они будут давить на рычаг. Если же еда перестанет появляться в ответ на нажатие, крысы вскоре потеряют интерес к рычагу. А если еда будет поступать бесперебойно, крысы будут давить и давить на рычаг, пока не сдохнут. Каждый раз, прикасаясь к экрану телефона, чтобы проверить, не написал ли Бьёрн, я думаю: система поощрения, заложенная в нашем мозге, просто-напросто водит нас за нос. Человек слаб. Мы ходячие скопления предсказуемых реакций и банальностей. Мы все по горло увязли в этом болоте, и никому не выбраться. Ты беспомощная крыса, движимая инстинктами. Ты пытаешься скрыть свои похоть и тщеславие, одев их в элегантные наряды. Но ты все равно остаешься животным, которое зачем-то обрядили в вечернее платье, притащили на званый ужин и усадили за стол, всучив в лапы столовое серебро. При этом ни благородное происхождение, ни высшее образование не способны помочь делу: напротив, весь этот арсенал годится только на то, чтобы еще нарядить животное в очередное платье.
Я говорила себе все это снова и снова, но совершенно без толку.
Люди, какие же они смешные, эти люди. Больше всего я смеюсь над самой собой. Смеюсь и думаю: я смеюсь над собой, потому что мое поведение смехотворно. Но только кто ведет себя смехотворно, а кто – смеется? Я могла смеяться сколько угодно, но та часть меня, что вела себя смехотворно, всегда оказывалась сильнее, за ней всегда оставалось последнее слово.
Порой подобные размышления засасывали меня настолько глубоко, что мне начинало казаться, будто за нами извне наблюдают некие существа. Существа, настолько превзошедшие нас в развитии, насколько мы сами превзошли планктон. Возможно, они имеют форму пылинки, витающей в воздухе, или капли морской воды. Возможно, они порхают вокруг и потешаются над нами, тогда как сами пребывают в состоянии невозмутимого равновесия.
И я нажимала и нажимала на экран телефона, чтобы проверить, в сети ли Бьёрн, горит ли рядом с его именем зеленый кружочек. Хотя на мне была светло-голубая медицинская форма и я знала о человеческом организме все, что полагается знать врачу общей практики, моя рука двигалась сама по себе – на мгновение мне показалось, что она покрылась шерстью, а пальцы превратились в желтые когти, – она самовольно тянулась к телефону и выполняла заученные движения: смахнуть – нажать – зеленого кружочка нет; смахнуть – нажать – ДА, ЗЕЛЕНЫЙ КРУЖОЧЕК ЕСТЬ.
В те дни, когда Бьёрн ничего не писал до самого обеда, так как был на рабочих встречах, я не могла ни на чем сосредоточиться. До тех пор, пока лежащий на письменном столе телефон не посылал мне вибрирующий сигнал, я не могла слушать пациентов внимательно. Только когда я наконец избавлялась от этой рассеянности и отстраненности, я могла перестать беспокоиться о телефоне. Единственным, что могло освободить меня от желания постоянно проверять телефон на наличие новых сообщений, было сообщение от Бьёрна. Но эта свобода была недолговечной, и вскоре я снова отправлялась на охоту за зеленым кружочком, даже если это происходило во время приема. Телефон лежал среди бумаг, так, чтобы со стороны выглядело, будто я ищу что-то имеющее отношение к консультации, а когда я видела, что пришло новое сообщение, пульс учащался, настроение повышалось, и я становилась подчеркнуто любезной с пациентом, из-за чего прием затягивался, что меня тут же начинало раздражать, и мне не терпелось поскорее выпроводить пациента. И так по кругу.
Порой Бьёрн оказывался в Осло в районе обеда. Я каким-то образом выкраивала лишние полчаса и шла на Оскарс-гате, где Бьёрн уже ждал меня, лежа на кровати.
После свидания мы, откровенно рискуя, шли вместе до Солли-пласс. Словно две светящиеся лампочки, мы бок о бок шагали по серой улице, а мимо нас торопились прохожие, не ведая о происходящем рядом с ним чудом.
Наверное, я спрашивала себя, о чем вообще думаю. Помню, я представляла, что нас вдруг обнаруживают, я начинаю плакать, жалеть о содеянном и тут же прекращаю все это. Я воображала, что спустя несколько недель криков и ссор мы Акселем выйдем на новый уровень отношений, и наш брак получит новую жизнь. До и после катастрофы, скажем мы в привычной юмористической манере. Если бы только я могла предугадать, какую ничтожную роль предстояло сыграть в этой драме силе воли. Я была явно не в себе, и той части меня, которая это осознавала, было не по силам тягаться с невменяемой частью, одержавшей окончательную победу.
Рано или поздно мы оказываемся в тупике, где больше не существует ответов. Сколько бы я ни размышляла и ни занималась самокопанием, всегда где-то в глубине остается что-то, что постоянно ускользает от меня.
