Варда, потерявшая лучшие умы семнадцатого поколения от нового исчисления времени, кривила душой. Исследования Бересклета с перештампованным авторством стояли в ведомственных библиотеках, изобретения ее матери пошло переименовывались и вводились на практических занятиях. Последний научный рывок совершила именно ее мать, создав тот самый ящик Брода, который должен был стать ящиком Гербе. После ее низложения эволюция сбавила обороты, и Варда вошла в фазу покоя.

— Калох, — попросила Ясмин. — Покажи гостям наш чайный сад, он очень красив в середине лета, а я посещу отца.

— Покажу, — охотно согласился Мечтатель. — Но только если найду, с тех пор как ты уехала, он взялся наяривать по всему периметру нашей зоны. Прошу, господа.

Он приглашающе повёл рукой, одновременно распахивая дверь залы, но Хрисанф неожиданно заартачился:

— Когда ты вернёшься? — спросил он хмуро.

— Сразу, как смогу. Но, скорее всего, сегодня мы встретимся только на приятном вечере, обещанном главой Астером.

Ясмин виновато улыбнулась и вышла вслед за Мечтателем, но, едва она свернула ко второй лестнице, тот ее окликнул:

— Не здесь. В четвёртом саду, где обычно.

Где обычно — это старая беседка на окраине сада посреди зачарованного шалфея предсказателей. Ясмин пробрало дрожью до кости, даже при воспоминании о чужом воспоминании. Что и говорить, глава Астер обошёлся с Ясмин хуже, чем с рабыней, если бы таковые существовали в этом мире.

Привыкшая держать лицо, она легкомысленно взмахнула рукой, внимательно вглядывающемуся в ее лицо Мечтателю, и вышла в сад.

Смена ландшафта не затронула расположения садов. Все было, как обычно, словно Бересклет полностью скопировал своё старое поместье в новые природные условия.

Ясмин прошла по старой липовой аллее, расплескивающей сладкие феромоны, вдоль алых, как кровь кустов бересклета, стоящих изгородью, отделяющей четвёртый сад от остальных. Вдоль зарослей флоксов и гиацинтов, растущих без всякого замысла, грядами розовых кружев, в самых непредсказуемых местах. Дальше, вглубь, вдоль тонконогих вишен, розовых слив, к каменной беседке, лежащей в самом центре бересклетовых зарослей. Если не искать целенаправленно, ее и нарочно не найдёшь. А если и найдёшь — не подберешься. Бересклет знал волю своего хозяина, предупреждал о каждом чужом шаге в его саду.

Ясмин прошла в беседку, давя легкую дрожь от прохлады.

Здесь, в вечной тени, проводил свои дни глава Бересклета. Зашла и остановилась, споткнулась об оценивающий жесткий взгляд.

— Здравствуй ещё раз, Ясмин, — сказал он, и она вдруг как сразу поняла, что все очень плохо.

Она вдруг поняла, что он очень долго выверял и приводил в действие свой план незаметными неопытному глазу шажочками. И она, даже сидя в чужой шкуре, абсолютно бессильна перед ним. Ее душа была свободна от оков клятвы, а вот тело — нет. Ее тело пролило кровь на старые каменные письмена беседки, где она, стоя на коленях, повторяла запретные слова о полном служении тотему.

— Здравствуй снова, глава Астер, — голос едва заметно надломился.

Перед ней был не тот мужчина, которого она увидела в столовой зале — презрительный, холодный, постепенно теряющий акции среди собственной родни, демонстрирующий жалкое сиюминутное превосходство над блудной не-дочерью. Не тот домашний ласковый муж, который угождал своей госпоже и провожал до самой лаборатории, где наверняка закрыл за ней дверь и попросил не торопиться.

Перед ней было древнее недоброе божество, облаченное в человеческую кожу. Его больше не волновала человеческая суета, его вело желание восстановить род Бересклета в правах, забрать своё влияние из чужих рук и поднести богам тотема заслуженные ими награды.

— Присядь и расскажи-ка мне, как прошли твои годы под ласковой дланью новой Варды.

Ясмин сглотнула ставшую вязкой слюну и вдруг отчётливо поняла, что боится. Что все ее годы в должности кризисного аналитика, опасные проекты, дорогие клиенты с откровенно больными фантазиями и опыт в криминологии ничего не значат перед этим страшным человеком. Возможно, человеком. Она ощущала его, как древнего идола, выжимающее соки из людей своего тотема на благо его процветания.

Она — та, другая Ясмин — когда-то читала об этом в семейной библиотеке. Боги снисходят до человеческой оболочки, когда тотем находится на грани вымирания, а сильный тотем имеет сильных и жестоких богов, которые готовы на многое во имя своего рода. Она сочла это мифом. Кто, в конце концов, поверит в такой бред?

Вот только прямо сейчас она видела этот миф в действии.

— Рассказывай правду, — все с той же жуткой убежденностью в своём праве потребовал глава Астер.

Его лицо застыло торжествующей над всем сущим гипсовой маской. Он возложил руку ей на голову, и его чёрные и страшные провалы глаз ввинтились в ее мозг, как стальные шурупы в картон.

Мир померк.

Под глазами росли тёмные цветы воспоминаний, выворачивался пласт давно утраченной памяти рождения, активировались закрытые травмы. Ее тошнило собственной памятью…

Ей пять, она ставит скамейку на стул и лезет за конфетой, падает, вопит от боли. Ей семь, у неё чудовищные банты, и она отчаянно хочет подружиться с кем-нибудь в классе, но у всех уже есть подруги. Ей пятнадцать, и мастер Тонкой Лозы, уперев тонкий прут ей в горло выговаривает на практике прилюдно за глупую ошибку. Ей семнадцать, и она наблюдает, как Абаль танцует с красавицей Фло, откровенно соприкасаясь рукавами праздничных одежд. Ей двадцать три, и ее лучший друг слово в слово переписал ее дипломную работу, и сдал на неделю раньше. Он был первым и последним мужчиной в ее жизни, из-за которого она проплакала целую неделю. Ей снова пять, и она до рези в глазах всматривается в ночное небо, сидя между матерью и отцом. Ей двадцать…

Память Ясмин причудливо миксовалась с памятью Амины, выворачивая все тайные пласты ее незначительных детских тайн и чаяний, вытряхивая замшелые мечты, покрытые плесенью идеалы, снимая с забытой детской радости ткань серого цинизма, как зубной налёт. Ее тошнило, ей было плохо. Кто она?

Кто она теперь?

Ясмин с трудом разлепила глаза. Перед глазами маячила испачканная тенями беседка, а перед носом рос шалфей. С трудом поднялась на локте, а после встала, покачиваясь, как новорожденный телёнок.

— Тебя стошнило в мой пруд, — равнодушно сказал глава Астер. — Но мы прощаем тебя, мы принимаем твои ответы и поступки во благо процветания нашего тотема.

Ясмин тупо наклонилась над водным зеркалом, в котором отразилось ее собственное измученное лицо. Маска, за которую было заплачено годами труда и психотерапии, раскололась, и за ней стоял перепуганный насмерть ребёнок. Уязвимый, лишенный отцовской любви, обманутый лучшим другом и использованный вслепую душой из чужого мира. Она чувствовала себя голой.

— Вы не имели права делать это со мной, — сказала она глухо.

— Имел, — так же безразлично ответил глава Астер. — Ты дала клятву и стала частью тотема, и сегодня тотем оказал тебе великую честь, присвоив твои заслуги на всеобщее благо. Мы учтём твой вклад и вознаградим тебя сообразно достижениям.

— Каким достижениям? — недоуменно спросила Ясмин. — Каким, сожри вас всех кикимора, достижения?

Глава Астер благостно раздвинул носогубные складки, вытянув губы в полоску. Ясмин передернуло от отвращения, и она не сразу поняла, что это была улыбка.

— Ты выловила зеркальную душу из другого мира, что есть нарушение традиций и правил Варды, но мы не скажем. Мы простим твой проступок, ибо сделан он от отчаяния и жажды помочь нам. Мы принимаем твою жертву в награду за соблюдение клятвы.

Отличная награда. Он — они — ее прощают. Его даже не интересуется, где истинная Ясмин, и что с ней случилось.

У Ясмин даже прошла дурнота от бредовости происходящего. Хотелось рассмотреть тварь поближе.

— Кто ты? — спросила она, наконец, устав вглядываться в серые от тени, словно каменные складки, его лица, вырезанные самим временем.