— Самосознание и контроль, ничего больше. Я знала немыслимое количество цветков, одаренных от рождения и тотема, которым сулили ясное будущее, полное свежей зелени и солнца, и знала, как низко закончили большинство из них, лишь от того, что вся их надежда лежала в области сырой силы. Но сила такова, что нельзя больше, нельзя сильнее, нужно правильнее. Филиграннее. Великий Примул достиг титула путём бесконечного совершенствования своего, изначально несерьезного оружия. Его контроль над изначально невысокими способностями велик настолько, что достоин отдельной диссертации. Попробуй закрыть глаза и увидеть себя вне своих представлений о самой себе. Вот твоё домашнее задание, Ясмин.

Мастер оставила ее на три дня, и впервые Ясмин почувствовала себя одинокой. Она варила и ела безвкусную крупу, резала овощи, мыла пол, ухаживала за садом, и не имела ни малейшего понятия, как увидеть саму себя. Но она Надежда Бересклета, она должна укорениться на изменчивых склонах новой Варды и дать ещё один шанс своему тотему.

Она, сожри ее гниль, дала слово.

Она закрывала глаза и пыталась найти себя в темноте под сомкнутыми веками, но вместо этого видела розовый свет солнца, ласкающий лицо, слышала тяжелое гудение шмелей, тонкий скрип старых досок и стук вишен, дробно бьющихся в крышу старой веранды. На третий день она, наконец, нашла. Маленькую неразличимую искру, плавающую в темноте ее тела — тощую серебряную бабочку, которую кто-то посадил в банку и закрыл сверху крышкой. И та мечется, захлебывается это густой чернильной тьмой, потому что на самом деле она хочет только счастья и радости. И свободы, которая лежит за стеклянной стеной ее собственного тела…

— Чего ты желаешь, дитя?

Радости, свободы, идти босиком по росе, по цветам, не оглядываться…

— Власти, денег, красоты, богатых тканей, вкусной еды, башни на семь этажей, сада, упирающегося в горизонт, в котором тысячи яблонь, слив, вишен и сладких розовых персиков, — со злобой сказал Ясмин. — Титула, которому нет равных. Страсти красивых юношей. Многочисленных даров от людей, восхищенных моими способностями, тысячи книг, который я еще не прочитала, тёплых цветных ковров, сладких вин, признания, восхищения, всего хочу.

Мастер явно не разделяла ее эмоций — уголки ее губ подрагивали, словно удерживая улыбку.

— Ты рассмешила меня трижды, хотя видит соцветие, я не самый весёлый человек в Варде.

Она, наконец, расхохоталась, откинув голову, и белое платье, как живое, плыло по ветру.

Ясмин забрали от мастера, когда ей исполнилось двенадцать.

И весь последующий год стал пыткой, в которой она вспоминала то мать, то мастера, а после только ту маленькую искру, дергающую беспомощными крыльями в полной темноте.

— Осторожнее, мастер, — с укоризной напомнил Слуга.

Ясмин обнаружила себя кучей мокрого цветного тряпья, осевшего в его руках, глаза бессмысленно и стеклянно смотрели в небо. Она, что, потеряла сознание?

— Мы прошли? — хрипло спросила и огляделась.

Можжевельники гигантскими свечами искрились под Дождем, косые струи отлетали от колючих зелёных лап, создавая голубое свечение. Неподалёку стоял номер Два, который отвёл взгляд, едва она посмотрела ему в лицо.

— Ты дошла почти до конца, — с веселым недоумением сообщил Слуга. — Не думал, что ты столько продержишься. Люди вроде тебя не в силах пройти испытание такого рода.

Дождь долбил, как обезумевший дятел, которому дали выжимку из Колеус Блюма, и Ясмин чувствовала только одно желание — сползти с этих крепких рук и отвернуться от этого испытующего взгляда под мокрыми крыльями ресниц. У мужчин не должно быть таких ресниц и таких глаз — это попросту несправедливо!

— Вроде меня? — сварливо переспросила Ясмин, задергалась в кольце рук, с не меньшим удивлением осознавая, что не то, что вырваться, даже отодвинуться от его груди не может.

Это… пугало.

— Люди, способные причинить вред другому только ради самоутверждения, — пояснил Слуга. — Разрушить чужую жизнь, только потому что эта жизнь сложилась лучше его собственной. Способные солгать, украсть, спровоцировать. Убить.

Его лицо склонилось так близко, что перекрыло дождь. Наигранные веселье и мягкость дали трещину, и в страшных провалах его глаз жил гнев. Ясмин перестала сопротивляться.

— Надо же, — сказала она с ледяной усмешкой. — И что же такой плохой человек делает в статусе мастера Белого Цветка? Разве преступники не должны быть отданы под публичный Допрос, чтобы иметь возможность посмотреть в глаза своим обвинителям и защитить себя? Быть может, я так отличаюсь от остальных людей, что мне такая возможность не положена?

Они уставились друг на друга, стараясь победить оппонента взглядом, и глупость положения усугублялась тем, что Слуга все ещё держал ее на руках, как любимую лилию, одетую в свадебный наряд.

— Замечательно.

Ясмин его не винила. Признаться, лес, требующий от путников поцелуев, был за гранью ее представлений об этом мире. Они уже рассекали по полю голышом, а после ее едва не подвергли суду Линча в Лабиринте раздора. А теперь она должна все бросить и перецеловать своих убийц.

Это ненормально!

— Нормально, — Ясмин воззрилась на номер Шесть, с трудом осознавая, что последнюю фразу сказала вслух. — Владелец поля, живой или мёртвый, ни в жизнь не имеет права устаканить туточки условие, нарушающее юридические нормы Варды. За такое можно схлопотать понижение статуса четырежды и, может статься, бедолага помрет дважды.

— Звериная политика, — холодно заметила Ясмин.

— Не преступай закон, и твоя жизнь будет гладкой, — угрюмо сказал Слуга.

Он больше не делал попыток казаться веселым и приятным человеком. Лабиринт раздора обнажил его хладнокровную суть.

— И что? — насмешливо уточнила Ясмин. — Никто не преступает? Или все преступники уже скормлены Чернотайе, а невинные купаются в заслуженном лотосовом озере?

Слуга полоснул ее ледяным взглядом и отвернулся.

Теперь она знала слишком много.

Кем бы ни была та, другая, Ясмин, сходство их жизней — почти дословное совпадение жизненных вех, определивших их путь — поражало. И она не могла не чувствовать ее боли. Она больше не могла закрыть глаза и отвернуться.

— Найти бы этого владельца, — номер Два нехорошо сощурился. — И заставить пробежаться по всем трём испытаниям. Уж лучше бы кровавых жертв требовал.

— Да, сладенький, — согласилась Ясмин, чувствуя, как ее потряхивает от раздражения. — Найди его и съешь.

— Мы все ещё стоим на территории раздора, родненькие, — буркнул номер Шесть.

Это было правдой. Они топтались на границе выхода из лабиринта, но никто не решался сделать первый шаг навстречу золотым деревьям, являющим собой симбиоз кедра с ягодным тисом в начале своей весны. Зелёные тонкие лапки были усыпаны красными бусинами ягод и все было бы неплохо, если бы ягоды не поворачивались в их сторону, как камеры с автонаведением.

— Я тебя целовать не стану, — буркнул Слуга. — И ее тоже.

— Целуй номер Два, — тут же вставила Ясмин.

Слуга и номер Два обменялись далекими от любви взглядами.

— Уж лучше тебя, — нехотя согласился Слуга.

— Овно нетолерантное, — с наслаждением человека, который никогда не позволял себе обсценной лексики, резюмировала Ясмин.

Все трое уставились на неё, словно она стояла на четвереньках и мяукала. Что ж, общество, не допускавшее ни единого намёка на раскрепощённость, было формализовано и закомплексованно донельзя.

У неё же было странное чувство облегчения, словно внутри открылся какой-то шлюз, из которого хлынул поток нечистот, который она проглатывала всю жизнь по капле и запирала внутри собственной головы. Ощущение вседозволенности пьянило.

Значит, так жила Ясмин? Тебя ударили? Получи в ответ.

В этом был что-то очень освободительное.

Слуга подошёл к ней почти вплотную.

— Не боишься за свою репутацию? — спросил он.

Ясмин охотно рассмеялась. В голове смешались ее чувства, чувства Ясмин, сны.