Что делать? Куда бежать?

За три деревенских месяца Петр Иванович нагулял кое-какой жирок, мимо немца с автоматом проходил без опаски. Лагерные страхи подзабылись, в нем начинало накапливаться и оседать что-то непензенское, противное, царапающее и зудящее; метался по конюшне, застывал на месте, потом брал разбег, чтоб головой проломить стену, и падал, вытягивался, лежал…

До Минска добирались самолетом, на аэродроме в Ганцевичах Бахольца знали и чтили. Накануне вылета долго сидели в ресторане, обоих в «Юнкерсе» мутило. А тут еще пристал летчик, выписанный из госпиталя. Весь полет талдычил он о жене своей, допытываясь, можно по почерку определить, изменяет ли она (Бахольц сказал, что можно), тыкал Клемму в нос фотографию ветреной супруги. Спрятал наконец, произнес будто про себя:

– Меня иваны уже два раза рубили… Третьего не миновать.

Сели на военном аэродроме в двадцати километрах от города (на черно-желтом указателе надпись «Mensk»). Бахольца ждала машина, взяли с собой и неутешного летчика, довезли до первых неразрушенных кварталов. Всех и вся подозревавший Бахольц задумчиво молвил:

– Не нравится мне этот придурок из ВВС…

– Парень как парень…

Стали встречаться пролетки, шагом ехавшие; какие-то боязливые типы прижимали к животам пухлые портфели. Квартиру, где Бахольц всегда останавливался, уже заняли два офицера из словацких батальонов. Смутились, когда им предъявили ордер квартирьера штаба. Прибежал управдом, а с ним – фатоватый венгр с саблей на боку. Словаки, недурно говорившие по-немецки, стали немыми, когда Клемм положил руку на кобуру пистолета и уставился на них. Обворожительно улыбаясь, венгр предложил квартиру этажом ниже, отведена она командованию сборного славянского батальона и содержится в образцовом порядке, прошу убедиться.

Вышли на лестницу. Толкая управдома в спину, венгр побежал за ключами.

– Откуда – эти? – спросил Клемм.

– Помощнички!.. – сплюнул Бахольц. – Собирают по всей Европе шваль эту…

Громыхая саблей, взбежал венгр с ключами, затараторил: не желают ли господа немецкие офицеры посетить клуб, где сегодня и ежедневно так называемые «вечера славянского содружества»? Лучшие русские девушки – там.

Отказались. Выспались, утром разбежались по делам, Бахольцу удалось найти пять тонн цветного металла, которые и прикарманил. Но как протащить вагон через две границы и хозяйственные команды штаба Восточного экономического руководства – не знал даже Клемм.

Вечером прибыл Самойлович – важный, в хорошо сшитом костюме, источая наглость. Соглашался кое-что подбрасывать Бахольцу, но не более. Когда затянувшиеся уговоры стали грозить разрывом, дотоле молчавший Клемм произнес жестко:

– Вот что, милейший Самойлович… У нас налажена связь с партизанами, одно слово – и королю дрожжей несдобровать, не поможет ему и тайная полиция!

Самойлович тут же пошел на попятную. Простился – и восхищенный Бахольц щелкнул пальцами:

– Гениальный ход, Юрген. Гениальный!

Он надолго погрузился в размышления. Пошел к венгру, который оказался графом со звучной фамилией. Остаток дня провел в разъездах, а ночью разбудил Клемма, сказал полушепотом, что судьба дарит им беспроигрышный шанс, возможность обеспечить себя и детей на многие годы после этой безумной войны. Молодчики Розенберга обчистили музеи и хранилища Белорутении, обогащая разных бонз художественными ценностями, и простым людям ничего не остается, как следовать их примеру. В одном местечке ждут своего часа раритеты мирового класса – рукописи многовековой давности и книги семнадцатого века. Получить их можно, сложности в доставке этого необыкновенного товара в Германию: только автомашиной, иного не дано. Не возьмется ли Клемм за это дело? Продление командировки и прочие документы – это он, Бахольц, берет на себя. Товар – в багажник «Майбаха», кое-кто из высших чинов полиции войдет в долю и обеспечит Клемму дорогу до Берлина, супруга Бахольца пристроит товар, спрячет его лет на пять, пока эта кутерьма не кончится, но деньги Клемм получит сразу, если пожелает того…

Настала очередь Клемма думать. Поставил условия: аванс в марках, все сопроводительные документы, включая командировочное предписание, должны быть подписаны либо Герфом, либо Готтбергом. Выехать же он сможет через недельку.

Ударили по рукам, выпили за светлое послевоенное будущее.

На полдень 2 сентября обоими намечался театр, празднование дня Седана, но Клемм накануне решительно отказался от него. В списках приглашенных его нет, а упрашивать кого-то – увольте. А вот на «вечер славянского содружества» пойдет, бабы там, говорят, первого сорта. И не только пошел, но и приволок одну, Бахольц застукал его, юркнул в другую комнату, терпеливо ждал, когда коллега выпроводит славянку. Клемм позвал его, казался утомленным, что подтверждало высокосортность женщины. И неожиданно сказал, что потянуло его что-то на театр – так нельзя ли все-таки попасть туда? В списках, понятно, нет ни его, ни Бахольца, но уж у того-то должны быть связи с местным руководством, оно без письменных формальностей разрешит, черт возьми, посидеть в театре, там же будет превосходное пиво! Бахольц забрюзжал в тихом гневе:

– Нет, ты меня обижаешь все-таки, ты меня не знаешь… Шепну кое-что Готтбергу – и он сам пропустит нас… Кстати, товар для Берлина скоро будет…

Теперь вознегодовал Клемм:

– У меня тоже кое-какие дела, черт!.. Смогу выехать утром четырнадцатого, готовь документы.

Бацают тарелки духового оркестра, бухают барабаны, взвизгивают флейты, пукают басовые трубы – исполняется торжественный прусский марш «Глория». Все улицы и кварталы, прилегающие к бывшему Дому профсоюзов, оцеплены, офицеры жидкой струей просачиваются ко входу, держа в руках именные приглашения. Мобилизованы немки – машинистки и телефонистки, в белых фартучках снуют они по полуподвалу с подносами, разнося дымящиеся пеной кружки с пивом; строжайше отобранные славянки с примесью немецкой крови нарезают хлеб для бутербродов. Низкими сводами полуподвал напоминает мюнхенскую пивную, для старших же чинов открыт буфет с традиционными русскими закусками, из далекой Баварии к празднику доставили доброе темное пиво, знатоки похваливают и светлое гамбургское.

Перекрывая шум, зычно прокричали офицеры-распорядители: «В зал! В зал! В зал!» Торопливо допивая, приглашенные потянулись к витым лестницам. По-прежнему звучала «Глория».

Нешумно и быстро офицерство расселось по местам. Открылась дверь слева от сцены – и восемьсот с чем-то человек приветственно поднялись. Бриллиант сверкнул на Рыцарском кресте Вислени, вышедшего из-за кулис к трибуне. Его свита степенно вышагивала вдоль первого ряда партера, впереди – хозяин области Вильгельм Кубе. Дойдя до своего кресла, он спросил о чем-то Вислени, опершись кулаками о барьер оркестровой ямы. Ответ получил, кивнул, сел – и вся свита села.

– Товарищи! – начал Вислени. – Когда семьдесят три года назад был повергнут один из подлых врагов нарождавшейся империи, когда германский народ пережил долгожданное счастье победы, когда триумф нации достиг, казалось, точки величайшего экстаза, – знали ли наши отцы тогда, сколь несравним тот душевный подъем с колоссальным воодушевлением, что охватывал Германию в дни побед, дарованных нам гением Вождя!

Зал разразился криками, обращенными к портрету Вождя. Тот, в скромном солдатском одеянии, вогнал четыре пальца левой руки под ремень, стоя на фоне чего-то победно-героического. Сапоги начищены до блеска, на груди – Железный крест.

– Ему, Вождю, народ обязан всем, – продолжал Вислени, и левая рука его, сложившись в локте, выпрямилась, сжатый кулачок отлетал, подчеркивая мысль, ставя вопросительные, восклицательные знаки и кавычки, особо заметные, когда в зале погасла половина ламп громадной люстры, потухли стенные бра, зато свет оркестровой ямы выхватил Вислени из полутьмы сцены, а затем на нем скрестились лучи прожекторов сверху и подкрашенные синим и зеленым цветом софиты чуть ниже боковых лож. По странному закону торжеств световой эффект преобразовался в звуковой: голос Вислени запел фанфарно. И можно было отчетливо рассмотреть его лицо – костистое, умное, способное выражать иронию, умевшее расползаться в отеческом добродушии, – светящееся лицо, это от него расходились лучи вниз, вверх и во все стороны.