– Ты, что, Галка? – сказала она. – Не проспался, что ль? Аль, может, хлебнул лишнее на старости лет?

Галка поглядел на нее.

– Грех тебе, государыня, этакое про старика молвить… А вот просьбица у меня до тебя есть, да сказать боязно.

– Говори, Галка, да живей. Вишь, время спешное. В путь сбираться надобно. Слыхал, чай?

– Слыхал, матушка, как же. Дай тебе господь! А моя, вишь, просьбица – пройди ты, государыня, в чулан мой на малое время. Показать мне тебе чего надобно.

– Ну, ладно уж, идем, скорей лишь.

Лестница в Галкин чулан вела из маленьких сеней перед повалушей Ивана Максимовича. Лесенка узенькая, крутая, и дверца в чулан низенькая, Анне Ефимовне согнуться пришлось. Первый раз она сюда заглядывала. Под самой крышей чулан, потолок косой, и окошечко круглое выходит на крышу, под окошечком лавка, а на лавке – лежит что-то, закрыто Галкиным тулупом.

– Что тут у тебя, Галка? – спросила Анна Ефимовна.

– Матушка, Анна Ефимовна, зато и привел тебя, не знаю, как и быть.

Галка откинул тулуп, под ним, весь красный, лежал, разметавшись, Орёлка, бормотал что-то, вздрагивал.

– Что ж с им? – спросила Анна Ефимовна. – Занедужил, что ль?

– Да вишь, государыня, дни два альбо три назад повздорил он с Данилушкой. Подрались, что ль, а Данилушка посулил Ивану Максимовичу довести, отодрать чтоб хозяин велел Орёлку. Ну, спужался, что ль, парнишка, аль не в себе был, хватился я его ввечеру – нету, и к ночи не вернулся, и вечор не был. Так и гадал я – убег паренек, пропадет ни за денежку. А ноне поутру, гляжу, идет во двор тяглец[18] незнаемый, а за загривок волокет Орёлку, веревкой спутанного. Ладно, мне встречу попался, а то к хозяину он шел. Орёлка-то как убёг, забрался, стало быть, на струг к Андрею Семенычу, да и схоронился там, промеж коробьев. Гадал – до Москвы его довезут, а там к казакам пробраться норовил. Казаком, вишь, надумал стать, дурной. Сперва-то и не приметили его струговщики, а наутро пес Андрея Семеныча принялся лаять над им, вот и сыскали его, привели к Андрею Семенычу. Орёлка в ногах у него валялся, – сказывал тот мужик, – умаливал в Москву взять. Да Андрей Семеныч разгневался, сказал: «Мало беглых по Руси бродят, мальчишки еще в бега ударятся». Велел поучить его малость и назад отослать с встречным тяглецом к Ивану Максимычу. И поучили-то его легонько, для острастки лишь, а он – мужик сказывает – словно сбесился: как начал на всех бросаться – кусается, ровно волчонок. Связали его, да тому тяглецу и дали. Так связанного и волок за веревку весь путь – не идет, слышь, упирается. Уж он и за ухи-то его, и за волосья, сам-то умаялся-де с им. Еле-де доволок, даром что дюжий мужик. Я взял Орёлку, сказал тяглецу, что хозяину сам все доведу, велел накормить его, два алтына ему из своей казны дал и отправил, – ближний он, из соседней деревни. А Орёлку сюда приволок, благо хозяин не видал. С той поры и спит парнишка. Ума не приложу, матушка, Анна Ефимовна, как быть-то. Сказать хозяину – выпороть велит безотменно, а уж тут беды не избыть. Нескладный вовсе парнишка.

Анна Ефимовна молча слушала Галку.

– Ладно, Галка, – сказала она. – Пущай он покуда у тебя полежит. Может, отойдет. А я Ивана Максимыча попрошу на Пермь мне его дать. Он парнишка смышленый, к делу его приучу, – может, в приказчики выйдет. А уж коль озорничать примется, не спущу. Рука у меня не легче Ивановой.

– Как не поучить, государыня… – сказал Галка.

Орёлка завозился и забормотал:

– Чего лаешь?.. Не дамся… Батька, ты?.. Убегём.

Галка быстро накинул полушубок на голову Орёлке и с испугом поглядел на Анну Ефимовну.

– Про батьку все поминает, – сказал он. – Запамятует, бог даст.

– Ладно, держи его тут, покуда опамятуется. А тотчас поди отвори поветь, где мои приданые сосуды да блюда схоронены. Бережно все укласть надобно, не помялись чтоб дорогой. Галка снял со стены ключ и пошел с Анной Ефимовной в поветь.

Марица Михайловна погоревала сперва, когда услышала, что Иван отсылает Максима на Пермь жить. Погоревала, а потом и утешилась. Фомушка ее успокоил. Спросила его Марица Михайловна, к худу, аль к добру то будет, что Максимушка экую даль едет.

Фомушка в то время на полу сидел, в камушки играл. Один камушек кругленький из рук у него вырвался, покатился, а другой он между пальцами завертел и волчком пустил. Обрадовался, в ладоши захлопал. А потом на хозяйку взглянул и сказал:

Марица-то Михайловна сперва и не догадалась, как Фомушкины слова понимать. Но монашенка Феония она от нее ни на шаг не отходила – все ей рассказала:

– То, вишь, матушка, Марица Михайловна, неспроста про камушки молвил Фомушка. Стало быть, как Максим Максимыч оттуль прикатит, дела там всякие важные наделает, так Иван Максимыч, стало быть, перед им и завертится, – ты уж, матушка, на меня не пеняй на таком неудобном слове. Все, стало быть, так и станется, как Максим Яковлич покойный желал. Максим-то Максимыч, стало быть, самым большим хозяином и будет у нас.

– Ну, и дай, господи, – сказала Марица Михайловна. – Максим-то простой, от его отказу мне не будет. А то, мотри, Иван и икону Ивану-юродивому на золоте заказать не хочет. А мне то в стыд. Вишь, Андрей-то Семеныч какую икону богородице донской-то поставил. Всю каменьями изукрасил. А Иван-то юродивый – наш святой, а от нас и иконы ему нету. Я-то ладила Андрею-то нос утереть. Вперед его икону поставить да на золоте. А Иван, прости господи, сказал: «Будет-де с тебя, матушка, и Фомку обряжать. Иван-то юродивый-де и так, чай, у господа в золоте ходит». Богохульник прямой. Вот Максимушка мой, тот богомольный. Анны лишь боюсь. Ехидна баба, округ пальца мужа обводит.

– Что ты, государыня, Марица Михайловна? Неужли Максим Максимыч матушку родную на жену сменяет? Чай, совесть-то у его есть. Да и где ж Анне Ефимовне супротив тебя, матушка? Ты у нас и умом и обычаем, прямо сказать, – королева.

Больше недели прошло, Анна Ефимовна все сборы кончила. Вытрясли, что отобрала она, почистили, починили и уложили по местам. Всю первую горницу заставили сундуками коваными, лубяными коробьями, расписными подголовниками, чемоданами кожаными, разными укладками. Сама Анна Ефимовна все пересмотрела, на замки заперла – хоть завтра в путь.

Не терпелось ей. Земля под ногами горела. Вычегда стала. Самое время ехать – до больших морозов. Чего еще ждать.

А Иван все молчит. А когда Анну встретит, скажет ей:

– Чего лотошишься? Поспеешь, красавица, аль тебе с нами не любо? Дай срок, наживетесь там с вогуличами.

Анна спора не затевала. Боялась, как бы лишнего не сказать, не рассердить Ивана. Того и гляди, все дело разладится. И Максима учила: если Иван ему что приказывать будет, чтоб обещал Максим все исполнить, ни в чем из его воли не выходить.

Покоя себе не находила Анна Ефимовна все ей не ворилось, что вправду отпустит их Иван на Пермь.

А все-таки дождалась наконец.

Велел Иван сани дорожные осматривать и повару обед отвальный заказал. Такой обед, какого со смерти Максима Яковлевича не бывало. Да и он не часто такие обеды давал, только когда гости почетные с Москвы наезжали.

Одних кушаньев – пятьдесят перемен.

Велел он повару, чтоб стол был как в Москве у самых лучших бояр. Куря в лапше, куря в щах, утки с луком, фазаны в перьях. И рябь, и папорок лебединый в шафранном взваре. Уха разная, и с курятиной, и со свининой. Капуста пареная и топаная, репа под хреном и каравай яичный. Пироги подовые, пряженые, рассольные и перепеча пшеничная. Рыбы велел всякой закупить. И стерлядь свежепросольную, и щучину, и семжину, и чрево белой рыбины, такой, что одному не в подъем. И чтоб не просто рыбы подавал, а обрядил их, как водится, петухами, курами, селезнями. И сласти чтоб были всякие – лебедь сахарный, мужик леденечный, порося марципанная, сахар зеренчатый, смоквы ягоды, яблоки померанцевые, киселек клюквенный с медом.