В дверь постучали. Девушка-почтальон с кирзовой сумкой через плечо подала мне с газетами письмо.

Я сразу узнал почерк моего закадычного дружка Котьки Слепухина, с которым мне довелось съесть не один пуд соли.

Котька извинялся, как мог, за долгое молчание и сообщал, что окончил наконец институт стали и при распределении упросил комиссию направить его в Магнитку, в родной мартеновский цех, где начинал когда-то подручным вместе со мной.

Еще Котька просил прощения за свое глупое поведение в Магнитогорске пять лет тому назад и даже называл себя дураком. Впрочем, он тут же приписывал, что дуракам диплом с отличием не дают.

На радостях я решил рассказать Котькину историю всем, так как в ней очень много поучительного для тех, у кого есть друзья.

Приехали мы с Котькой в Магнитогорск из деревни. Были мы односельчанами, дом против дома. У обоих унесла война отцов.

Кончили мы семилетку, и отправила моя мать нас на Магнитку к родственникам.

— Делать все равно здесь нечего, — говорила она, — езжайте-ка туда, в город. Время сейчас такое, не по богатству людей судят, а по учености…

Дядька встретил нас хорошо. Даже самовар электрический поставил в честь нашего приезда.

Сам был высок, нескладен, весь точно из углового железа сделан. Но чувствовалась сила в его пальцах и жилистых руках со вздутыми синими венами. Эту же силу подтверждал и голос: говорил громко, медленно, точно в груди у него что-то со скрежетом поворачивалось. Клялся, что сделает из нас сталеваров первой руки.

А через неделю он определил нас в ремесленное училище. Практику проходили в цехе. Вид огромных, чуть ли не с наше училище печей с языками пламени в середке, кранов, поднимающих одним махом ковши с металлом, свистки паровозов и звонки машин, сующих на огромном металлическом «бревне» коробки со «скрапом» в огонь, прямо-таки ошарашили нас с Котькой. Захотелось вдруг уйти в степь, в тишину, вдыхать без конца горький запах полыни, татарника — только бы не здесь.

Котька приходил с практики осунувшийся, усталый, ложился в ботинках на байковое одеяло и долго лежал, уставившись в потолок светлыми, бутылочного цвета глазами. Иногда он даже подбивал меня выбраться отсюда, а порой прямо без обиняков признавался:

— Сидели бы в деревне. Незачем было в это пекло соваться.

Однако мы не сбежали. Ведь дезертирами не родятся, а делаются, если не находят в работе интереса. А мы нашли.

Помню, стояли в канун Нового года на трамвайной остановке. Падал снег, белые толстые нити заштриховали улицы. Появился, наконец, наш трамвай с портретом сталевара, давшего к новогодней вахте пятьсот тонн металла сверх задания. Я не пойму, как Котька сквозь решетку снега успел так быстро узнать его.

— Погоди, Саша. Нашего Бобра куда повесили!

— Молодец, — ответил я. — Если бы все так работали, и трамваев больше бы наделали.

— Подумаешь, важность какая! Захочу и я так буду работать…

— Ишь, куда захотел. Кишка еще тонка.

Котька промолчал. Разговор на этом оборвался, и больше к нему не возвращались.

Шло время. Ремесленное училище мы окончили. Я сразу поступил в техникум — хотелось учиться.

К работе привыкли, понравилась. Не скрою, и мне хотелось поскорее научиться управлять мартеном, сталь варить. Да только Котька работал лучше, оно хоть и механизация кругом, а все же и силу иметь здесь не лишнее.

Котьку сразу заметили, уж очень ловко он с лопатой управлялся. Наберет полную магнезита, все пять килограммов будет, да как швырнет через всю печь под свод. Это в то время, когда мы еще только по откосам учились кидать.

Все у старых сталеваров повыспросил, все знал.

Однажды мне так и сказал:

— Поскорее бы сталеваром ставили. Я бы показал, кто я такой.

Вскоре ему и выпала «вакансия».

Освоившись с печью, Котька начал работать крепко. Плавки у него варились быстрее, чем у всех, и он стал лучшим сталеваром в цехе. А вскоре его чуб я увидел в нашей заводской многотиражке.

У Котьки закружилась от успеха голова, и он потерял меня из виду. А я злился. Ведь Котьке следовало учиться. Решил поговорить. Сначала только с ним… с глазу на глаз.

Однажды я наблюдал, как он что-то доказывал машинисту завалочной машины: тот мало завалил в его печь руды, и плавка затянулась.

Котька ругал его последними словами, хотя ругать по существу было не за что. Я слышал, как машинист ответил:

— Мне столько мастер сказал.

— Тебе работать со мной, а не с мастером, — грубо бросил ему Котька, — сколько я сказал, столько и вали. Столбик завалишь, меня просить будешь, чтобы не жаловался начальству.

Я не мог сдержаться, ведь Котька без согласия мастера подшихтовывал плавку. Она могла расплавиться с низким содержанием углерода. Тогда пришлось бы пускать более простую марку стали. Конечно, плавка бы просидела в печи короче, но был бы сорван заказ, и блюминги не получили бы то, что им нужно. Сколько ущерба только из-за того, что Котька сварит «скоростную»!

— Ты же не прав, — сказал я Котьке.

— А тебе что за дело? — вскипел он. — Может, еще пожалуешься?

— Не хотел, а вот сейчас пойду и все скажу мастеру, — рассердился я.

— Валяй, валяй, — крикнул он в ответ, — только запомни: после того ко мне не подходи.

Я рассказал, конечно, мастеру. Котька после этого здороваться перестал со мной.

Вскоре поставили сталеваром и меня. То был самый большой праздник в моей жизни. И самое интересное, что начался он в совсем будничный день и совсем по-будничному. Мы только приняли смену и закрывали выпускное отверстие. Было жарко. Соленый пот ел глаза, рубашка на спине прилипала к телу. И вот в такой момент ко мне подошел начальник смены и просто сказал:

— Саша, иди принимай девятку. Логунов не вышел.

Когда я в первый раз подписывал сменный журнал, мой первый сменщик, грузный, сутуловатый, с синеватыми полукружьями под глазами от ночной смены, подозрительно оглядел меня и спросил:

— Чи не з похмелья ты, парень?

— В первый раз, — ответил я.

Он все сразу понял и схватил мою руку своими лапищами, долго и больно тряс ее.

— Поздравляю, поздравляю! Как же это я сразу не догадался…

А потом еще битых полчаса объяснял, что нужно не упускать из виду и как и за что браться, наказывал, чтобы я не спешил с заливкой чугуна, прогрел шихту…

В этот день я чувствовал себя, вероятно, так, как солдат в первом бою. И все же в душе очень гордился собой: вот мне, а не кому другому доверили печь, и я теперь сталевар.

В первое время было трудно. Я приноравливался, спрашивал. Хорошо, что мастер всегда оказывался рядом.

Я ждал, что Котька придет на помощь, подскажет или хотя бы поздравит со званием. Но этого не случилось.

Хуже того: когда на сменно-встречном я однажды взял плавку на час позже графика. Котька крикнул:

— Перестраховщик. Инциклопедия. Чему их только в институте учат!

Он специально сказал — в институте, чтобы задеть меня — я занимался в техникуме.

Пришлось покраснеть, хотя вины тут моей не было: печь в предыдущей смене простояла из-за отсутствия газа.

И еще меня взбесила высокомерная его улыбка, когда он произносил слова: «Чему их только в институте учат».

«Тоже мне знаменитость!.. Ничего, я ему когда-нибудь покажу, что значит учеба!»

В этот день я работал здорово. Во всяком случае, мне так показалось. Я хотел во что бы то ни стало доказать Кртьке, что никакая я не «инциклопедия» и что смогу сварить плавку быстрее, чем он.

Уходя со смены на рапорт, я словно невзначай глянул на доску показателей его печи. Он на целых полтора часа опередил меня. Точно иглой кольнуло в сердце. И тогда я как-то сразу все понял: мало хотеть, даже мало учиться в техникуме — нужно уметь, а это достигается практикой.

Шли дни. Я часто думал о нашей ссоре с Котькой. Ведь она — неслучайна. И Котьке, я знал, было нелегко. У него была практика, но не было знаний, у меня были знания, но не было практики.