— Есть, — ответил новенький.

— Ну-ка, Иванов, приладь ему их, чтобы и он зрячим стал, у нас, брат, без синих очков, словно котенок слепой, ничего в печи не увидишь.

Снял новенький свою кепку, и ахнули мы. Лысый он, то есть не совсем, а стриженный под «нулевку». Осень уж глубокая, праздники на носу, а он без волос. Состригли. Где? Да известно — в тюрьме.

«Вот это да! — думаем. — Подсунули нам кого! И куда — в бригаду коммунистического труда!» Смотрим на новенького и молчим.

Я все ходил за новеньким и примечал, как он за дело берется. Вроде бы не ленится, не отвиливает ни от чего, но работает — через пень-колоду. И все казалось мне, что и лопату он не так держит, и кидает в печь не туда, все больше на порог. «Вот тебе, — думаю, — сила! Синичкин ростом куда меньше был, а как бросит, так через всю печь».

И почему-то вдруг я себя вспомнил, как только в мартен пришел. Хожу я по рабочей площадке, словно по горячим углям, к печи боюсь подойти, уж больно от нее огнем палит, пламя вот-вот пятки лизнет. Помню смена к концу шла, плавку доводили, когда ко мне первый подручный подошел и сказал озабоченно:

— Держи-ка ведро да сбегай быстро в лабораторию за углеродом! И поторапливайся, а то плавка на выпуске, а углерод весь ушел.

Я, ни слова не говоря, хвать ведро да со всех ног в лабораторию. Прибежал, говорю девчатам:

— Ну-ка, красавицы, выручайте: углероду насыпьте, да побольше.

Они глаза на меня вытаращили, рты пооткрывали и не шевельнутся, смотрят на меня, как на диво. Я им строже: дескать, шутить не время, сыпьте углерода и баста!

Тут они как грохнули все разом:

— Сейчас, — говорят, — насыплем. Тебе сколько?..

Позже-то я узнал, что углерод в металле составной элемент, его анализом химическим узнают. Вот какой я «сообразительный» новенький был! Вспомнил про это и к Новикову помягче стал относиться. То, другое объясню, он слушает внимательно. Что сделает — на меня посмотрит: правильно ли?

Однажды мы с ним шлак осаживали. Вообще-то, это не мое дело. Но Иванов болел. Шлак серым мусором осаживают. Набрал Иван здоровенную лопату, как кинет в чашу! Да воды в мусор, видать, перелил, она и ухнула, аж брызги во все стороны, еле убежали. Стоим смеемся, спецовки друг на друге тушим, а на взрыв Курилин прибежал. Налетел на Новикова и давай отчитывать:

— Накажу, обдеру, как липку! Себя спалите, а мне отвечать за вас… — И на меня: — Ты-то чего стоишь зубы скалишь?.. С нарушителями техники безопасности заодно, да?

А я готов был со смеху покатиться, как на новенького погляжу. Стоит такой растерянный, жалкий, глазами хлопает виновато.

…Утром выхожу из душевой и новенький тут как тут. Только сразу не узнал я его: штаны на нем рваные на коленях, рубаха до локтей. Взял его за рукав да назад, в душевую. Дал ему свою спецовку — у меня две про запас. «Ты что, — говорю, — дурья голова, надумал? Да тебя Курилин и на дух к печи не допустит в этой «робе».

Не стал я тут его расспрашивать, куда он дел свою спецовку. Вижу, ему и так не по себе. «Ладно, — думаю, — это никуда не уйдет, а вечером у Громова разберемся».

Мы, действительно, у Громова не только музицировали, а и деловые разговоры вели. Например, кто что в школе не поймет, за консультацией бежит к Громову. Он в институте учился. Иной раз случались консультации другого рода. Как-то Иванов на молодежном вечере выпил лишку, так мы его «проконсультировали», что век будет помнить!

Так вот. Зашел я вечером к Новикову в комнату, он живет в том же общежитии, что и я. Сначала про здоровье справился, о работе поговорил, потом предложил:

— Пойдем, Иван, к Громову в гости. У него сад свой и варенье малиновое очень вкусное. От простуды помогает.

А он мне:

— Ты мне про малину арапа не заправляй, я не простуженный. А пойти пойду. Вижу ведь, что волком на меня смотрите за спецовку эту. Продал ее я, факт.

Как зашли к Громову, тотчас догадался, что разговор серьезный будет. Громов его сразу так и спросил:

— Расскажи, Иван, куда спецовку дел. Продал, что ли?

— А то бабушке отослал?! Ясное дело, продал да пропил, — заерзал на стуле Иванов.

— Да не суйся ты со своими догадками, Пашка, — отмахнулся от него Громов. — Правда, что ли?

— Что пропил — нет. Вот они, деньги эти. — Новиков вытащил из кармана пиджака бланк денежного перевода и положил на стол.

Прочитал вслух: «Москва, Чистые пруды, Павлу Ивановичу Грибанову, двадцать пять рублей».

Мы переглянулись, а Иванов не утерпел, съехидничал:

— Это как же понимать надо? Родственник твой московский с голоду помирает или как?

— Никакой он не родственник. В вагоне познакомился, когда из тюрьмы возвращался, — строго ответил Новиков. — Может, выслушаете… — и, не дождавшись ответа, начал:

— Ехали мы в купе поезда Владивосток — Москва трое: одну сторону майор нестарый занимал, другую — я да старик. Майор, человек военный, все больше слушал и наблюдал. Старик же — покоя не давал. И еще портфель при нем был большущий, что хозяйская сумка. Что он вез в нем? Бумаги ли ценные, деньги? Только с ним он никогда не расставался. И такое любопытство он во мне этим портфелем зажег, что не стерпел я. Когда он билеты контролеру предъявлял, слазил я туда рукой. Щупаю — мешок. Я его мять. Чую — зерно, крупное. Я аж обрадовался, потому что мне его воровать не надо. И удивился: чего от людей хоронится?

— Эх ты, чудак! — сердито прервал его Иванов. — Он, может, агроном какой, новый сорт пшеницы вывел, а тебе только деньги бы.

— Ладно, ладно, — мирно произнес Новиков, — полюбопытствовать уж нельзя! Да деле и не в том. Уж больно агроном закусывать любил. Как станция, он курицу вареную волочет. Усядется в уголке около окна и ну ее косточки ломать… А мне этот хруст вроде ножа по сердцу, потому что деньги у меня на исходе были, и я только тульскими пряниками да чаем перебивался. Ладно билет бесплатный до места был.

На третий день проснулся рано. Старик спит, а майор, видать, уже умываться пошел: гимнастерка на чемодане развернута, чтоб, значит, не смялась. Слышал я, что табак голод перебивает, решил у майора папироску спросить, теперь уж все равно не уснуть. Вскоре тот пришел с полотенцем через плечо, поздоровался и спросил:

— Что ж ты, парень, умываться не идешь? Скоро город, стоять будем долго.

Хотел я его послать подальше со зла: не его печаль, что я не мытый! Глянул на майора и сдержался. Глаза у него серые, точно сталь на изломе, с искорками, виски еще русые, а чуб совсем седой. Смутился я, не стал артачиться, отправился умываться. Прихожу, а завтрак на столе разложен, и меня приглашают. Конечно, я воспротивился, мол, с утра аппетита не бывает, сыт со вчерашнего, а сам на стол и не смотрю. А он смеется:

— Знаю-знаю, как сыт…

Сел. За завтраком майор и спрашивает:

— Ты откуда?

— Срок отбывал, — отвечаю.

— Вижу, не слепой. Да не про то я. Дом-то твой где?

— Уральский я. В Магнитку еду.

— Ба, да мы с тобой земляки! Меня оттуда в армию призывали в войну. А брат остался там и по сей день сталь варит. Был я у него сразу после войны. Хотелось еще побывать, да все никак не выберусь… времени все не хватает.

— Приезжайте, приезжайте, — говорю. — У нас есть на что посмотреть. Магнитка не по дням, а по часам растет. Вы где там жили?

— В бараке на шестом участке.

— Э-э, товарищ, теперь такой город отгрохали на правом берегу Урала. По улице идешь, голову задирай повыше; дома сплошь пяти- и шестиэтажные. Из Ленинграда кто ни приедет, хвалит наш город.

— Ну, это ты уж хватил насчет Ленинграда!

— Приедете — сами убедитесь. А за три года, что меня не было, он, верно, еще краше стал.

Майор задумался, вынул папироску, глубоко затянулся и, глядя на меня, сказал:

— Это хорошо, что ты свой город любишь, хвалишь, в колонии его не забыл… Только как ты до него доберешься? Деньги-то у тебя есть?

Помолчал я. А он снова спрашивает:

— Кончатся, опять воровать будешь?