В том или ином виде этот вопрос возникает всякий раз. Проблема языка является более тонкой и потребовала бы слишком много времени для обсуждения. Скажу лишь, что в последние годы я старался писать менее живописно и более точно. Во всяком случае, я понял, что, когда вы достигаете совершенства в том или ином стиле письма, вы уже перерастаете его. «Скотный Двор» был первой книгой, в которой я попытался с полным сознанием того, что делаю, сплавить воедино политическую и художественную цели. Вот уже семь лет, как я не написал ни одного романа, но надеюсь, довольно скоро напишу. Он обречен на неудачу, каждая книга — это неудача, но я достаточно ясно представляю себе, что за книгу я хочу написать.

Перечитав последние страницы этой статьи, я обратил внимание, что все здесь выходит так, будто бы в литературе меня вдохновляют только общественные задачи. Мне не хоте­лось бы, чтобы у читателя сложилось напоследок такое мнение. Все писатели тщеславны, эгоистичны и ленивы, и на самом дне их мотивов всегда лежит тайна. Создание книги — это ужасная, душу изматывающая борьба, похожая на долгий припадок болезненного недуга. Никто не взялся бы за такое дело, если бы его не побуждал какой-то демон, демон, которого нельзя ни понять, ни оказать ему сопротивление. И насколько можно судить, демон этот — тот же инстинкт, который заставляет младенца кричать, привлекая к себе внимание взрослых. В то же время верно и другое — ты не можешь написать ничего интересного, если при этом не пытаешься изо всех сил избавиться от самого себя. Хорошая проза подобна оконному стеклу. Я не могу сказать с уверенностью, какой из моих мотивов к творчеству является сильнейшим, но я знаю, какому из них мне надо следовать. И, оглядываясь на сделанное, я вижу: там, где в моих произведениях отсутствовала политическая цель, там всегда рождались безжизненные книги, а я, их автор, предавался писанию тех самых пышных пассажей, фраз без смысла, красивых эпитетов и заполнял страницы просто банальностями.

1947 г.

Звезды можно «погасить», если человечество договорится, что на небосклоне их нет. Или, верней, если каждого из нас заставят поверить, что звезд нет, не было, никогда не существовало! А можно так переделать людям мозги, что, когда надо, они искренне поверят — звезд нет, а когда потребуется — столь же честно будут считать, что они все же есть…

Именно об этом последние страницы последнего романа Джорджа Оруэлла. И, окунувшись в мир главного героя писателя, которого, кстати, прямо называют «последним человеком» в обществе зверей и фанатиков, в мир, созвучный любому из нас, понимаешь: шутка со звёздами — не бред, не философский выверт.

Вспомните о газовых душегубках и вере миллионов в «тысячелетний рейх». О юных молодчиках, которые под лозунгом «культурной революции» фанатично истребляли именно культурных людей своей страны. Вспомните, как у нас с азартом преследовали «врагов народа» те, кто считал себя при этом людьми будущего…

И — вот проблема — как в мире безумия, бешеной ирреальности, вывернутой логики, горящих глаз и перекошенных ртов остаться человеком нормального рассудка, личностью, дерзнувшей наперекор толпе, племени, народу утверждать, что белое — это не чёрное, что дважды два — это всё-таки четыре, а не пять и не три? Как остаться просто человеком?

Именно об этом, о человеке в мире всеобщего помешательства и насилия, ведут речь лучшие антиутопии — странная, задиристая, философская литература, получившая особенное распространение с начала XX века. Об этом и классические, эталонные произведения ее: романы Евгения Замятина «Мы», Олдоса Хаксли «О дивный новый мир!», Джорджа Оруэлла «1984». Про каждый из них, по остроумному замечанию двух английских исследователей Оруэлла, можно сказать, что «перед нами будущее, представленное в настоящем как худший вариант прошлого».

Прошлое, настоящее, будущее — привычный вектор художественного произведения. В антиутопии, хотя это и не правило, время и впрямь, случается, движется вспять: от будущего — к прошлому.

Впрочем, отношения литературы и времени всегда были противоречивы, запутанны и хитры. Литература обычно предсказывает (это заметил ещё Аристотель), а время порой опровергает её прогнозы, литература сопротивляется, а время — доказывает. А бывало и так: что отрицалось в книге о грядущем — неожиданно сбывалось в реальной жизни, а что принималось как само собой разумеющееся, напротив, отбрасывалось и забывалось поумневшим человечеством.

«Двадцатый век будет счастливым… — писал свыше ста двадцати лет назад Виктор Гюго. — Не придется опасаться, как теперь, завоеваний, захватов, вторжений, соперничества вооруженных наций… Не будет больше голода, угнетения, проституции от нужды, нищеты от безработицы, ни эшафота, ни кинжала, ни сражений, ни случайного разбоя в чаще происшествий… Настанет всеобщее счастье. Человечество выполнит свое назначение, как земной шар выполняет свое».

«Свобода! Равенство! Счастье!» — скандирует веками романтическая часть человечества. А трезвые антиутописты, возвращая мечтателей на грешную землю, твердят: счастье, навязанное силой даже лучшими людьми, — это не счастье, а зло; равенство в обозримом будущем, полное равенство — невозможно, поскольку у людей от рождения разные способности, потребности, темпераменты; а свобода без ограничений неизбежно обернётся террором одних «свободных» людей над другими… Твердят зачастую без надежды быть услышанными, твердят, уповая, кстати, лишь на время, которое «покажет».

Всё вроде бы так, всё сказанное писателями едва ли не очевидно, но вера возбуждённой толпы, нации, сообщества — сильнее. Вера в скоропалительное равенство, в тысячеликую (для каждого — свою) свободу и особенно в счастье, которое тоже, разумеется, понимается каждым по-своему, — такая вера оказывается гораздо сильнее любых реалистических прогнозов. И это — будем отдавать себе отчёт! — давно поняли «вожди» всех мастей, те, кому выгодно использовать эту веру в своих интересах, пряча за красивыми, явно неосуществимыми словесами и эгоистические цели, и непомерные личные аппетиты. Не потому ли, когда антиутопии стали примерять романтические иллюзии человечества к реальной, мрачной пока и жестокой действительности, к несовершенной пока природе человека и общества, к предрассудкам и привычкам простых людей, сами эти произведения были торопливо объявлены реакционными, буржуазными явлениями в искусстве? Не потому ли столь долго не печатали их у нас или извращенно перетолковывали на Западе, что они, встав на защиту человека, обнажали и утонченнейший обман масс, и корысть иных пастырей человечества? Ведь «гасители» звёзд (на небе ли, в душе ли людской!) — это всегда властители.

…Об этом книги мужественного одиночки, максималиста Джорджа Оруэлла, которые наконец приходят к нам. Английский писатель середины XX века, он, как Анатоль Франс и Карел Чапек, как Лао Ше и Франц Кафка, как Уильям Голдинг и Курт Воннегут, наблюдая помешательство мира, канонизацию лжи, извращение прекрасных идей, присвоение кем-то права командовать от имени народа, ощущая, как всё решительнее наступал на лицо человека кованый сапог тоталитаризма, — не молчал, поднимал перчатку вызова, даже если оставался один на один с целым миром.

Нет — говорил он своими книгами — буржуазному обществу, нет — лицемерию либералов, фашистским режимам, нет — казарменному коммунизму и сталинщине, какими бы замечательными лозунгами они ни прикрывались. Потому что человеку, видящему звёзды над головой, должно быть реально хорошо, а не на словах и в обещаниях, он должен сейчас, а не завтра реализовать свои возможности и права. И такой человек, самый обычный, самый средний, и был, думается, его глубокой, тайной надеждой в мире отчаяния.