Он набрал в грудь побольше воздуха и открыл дверь. Теплая волна облегчения сразу же окатила его — на пороге стояла бледная, изнуренная женщина со всклокоченными волосами и морщинистым лицом.

— Товарищ, — начала она скучным, плаксивым голосом. — Мне показалось, что вы дома. Не могли бы вы взглянуть на нашу раковину на кухне? Она засорилась и…

Это была миссис Парсонс, соседка по этажу. (Обращение «миссис» не одобрялось Партией. К каждому следовало обращаться «товарищ», но некоторых женщин инстинктивно называли «миссис»). Ей было лет тридцать, но выглядела она гораздо старше. Казалось, в ее морщинах осела пыль. Уинстон двинулся за ней через площадку. Этот надоевший самодеятельный ремонт приходилось делать чуть ли не каждый день. Дом Победы был построен давно, где-то в тридцатых годах, и разваливался. С потолков и стен всё время сыпалась штукатурка, при каждом морозе лопались трубы, крыша текла, когда шел снег, батареи парового отопления были чуть теплыми, если их вообще не выключали в целях экономии. Ремонтом ведали какие-то недосягаемые комитеты, которые могли вставлять стекло два года. Поэтому все приходилось чинить самим.

— Простите, что беспокою вас, но Тома нет дома, — рассеянно сказала миссис Парсонс.

Квартира Парсонсов была больше квартиры Уинстона и очень грязная. Все было испачкано, растоптано, как будто в ней только что побывал большой дикий зверь. По полу были разбросаны детские вещи — хоккейные клюшки, боксерские перчатки, лопнувший футбольный мяч, потные шорты, вывернутые наизнанку, а стол был завален грязными тарелками и рваными тетрадками. На стене висели красные вымпелы Молодежной Лиги и детской организации Сыщиков и, конечно же, огромный плакат с Большим Братом. Пахло, как и во всем здании, вареной капустой, но резкий запах пота перебивал этот запах. И каждому было ясно, хотя и непонятно почему, что пахло потом человека, которого в данный момент не было дома. В соседней комнате кто-то пытался с помощью гребенки и клочка туалетной бумаги играть в такт с военным маршем, который все еще несся из монитора.

— Это дети, — сказала миссис Парсонс, взглянув на дверь со смутным предчувствием какой-нибудь неприятности. — Они не гуляли сегодня, и конечно…

У нее была привычка обрывать фразы на середине. Раковина на кухне почти до краев была наполнена грязной зеленоватой водой, от которой сильнее, чем обычно, пахло капустой. Уинстон опустился на колени и прежде всего проверил отводную трубу. Ему ужасно не хотелось пачкать руки, и он не любил наклоняться — после этого у него всегда начинался кашель. Миссис Парсонс беспомощно наблюдала за его действиями.

— Конечно, если бы Том был дома, он все бы починил моментально, — сказала она. — Он любит такую работу. У Тома золотые руки.

Парсонс, как и Уинстон, служил в Министерстве Правды. Это был полный, но весьма подвижный человек. Он обладал редкой глупостью и каким-то идиотским энтузиазмом. Именно такие, ничего не спрашивающие, преданные трудяги в большей степени, чем Полиция Мысли, обеспечивали стабильность Партии. В тридцать пять он был вопреки желанию отчислен по возрасту из Молодежной Лиги, а до вступления в нее умудрился лишний год просидеть в детской организации Сыщиков. В Министерстве Парсонс занимал одну из незначительных должностей, где большого ума не требовалось. Но, с другой стороны, он был видной фигурой в Спорткомитете и во всех остальных комитетах, которые занимались организацией групповых турпоходов, стихийных демонстраций, кампаний экономии и прочих добровольных мероприятий. Парсонс между двумя затяжками трубки с гордостью сообщал любому, что последние четыре года он каждый вечер обязательно бывает в Общественном Центре. Резкий запах пота, невольный признак бурной активности, сопровождал его повсюду, где бы он ни появлялся, и еще долго не выветривался из помещения после его ухода.

— У вас есть гаечный ключ? — спросил Уинстон, пытаясь повернуть гайку на отводной трубе.

— Ключ… — сказала миссис Парсонс и сразу обмякла. — Я не знаю. Возможно, дети…

Топот ног и новый взвизг расчески раздались теперь уже из большой комнаты. Миссис Парсонс принесла ключ. Уинстон спустил воду и с отвращением вынул комок волос, застрявший в трубе. Он промыл пальцы под краном, насколько это можно было сделать холодной водой, и прошел в соседнюю комнату.

— Руки вверх! — раздался дикий вопль.

Симпатичный задиристый мальчуган лет девяти выскочил из-за стола и наставил на Уинстона игрушечный автоматический пистолет. Его сестренка, года на два младше, целилась в него из щепки. На обоих были синие шорты, серые рубашки и красные галстуки — форма Сыщиков. Уинстон поднял руки. Ему стало как-то не по себе. Мальчик вел себя так агрессивно, что это мало походило на игру.

— Ты предатель! — орал мальчишка. — Ты преступник мысли! Ты евразийский шпион! Я застрелю себя, испарю, отправлю в соляные копи!

И оба с воплями «Предатель!», «Преступник мысли!» принялись прыгать вокруг Уинстона. При этом сестренка подражала каждому движению брата. Все это немного пугало, как игры тигрят, которые скоро превратятся в хищников. В глазах мальчишки читалась хорошо рассчитанная жестокость, явное желание ударить или пнуть Уинстона и осознание того, что он уже достаточно большой, чтобы поступить так. Хорошо, что пистолет игрушечный, подумал Уинстон.

Миссис Парсонс тревожно смотрела то на детей, то на Уинстона. В большой комнате было светлее, и Уинстон с удивлением обнаружил, что в ее морщинах на самом деле лежит пыль.

— Они такие шумные иногда, — сказала она. — Они расстроены, что не смогут пойти посмотреть, как будут вешать. Все дело в этом. Мне некогда пойти с ними, а Том не успеет прийти с работы вовремя.

— Почему, почему мы не пойдем? — закричал мальчик громким голосом.

— Хотим смотреть, как вешают! Хотим смотреть, как вешают! — скандировала девочка, все еще прыгая вокруг Уинстона.

Уинстон припомнил, что сегодня вечером в парке должны повесить нескольких евразийских пленных, совершивших военные преступления. Такие казни устраивались раз в месяц и были очень популярным зрелищем. Дети всегда клянчили, чтобы их взяли с собой в парк посмотреть на казнь.

Попрощавшись с миссис Парсонс, Уинстон направился к себе. Не успел он пройти и шести шагов через площадку, как что-то больно ударило его в шею. Казалось, в него вонзили раскаленный металлический прут. Он обернулся и увидел, как миссис Парсонс тащит обратно в квартиру своего сына, а тот запихивает в карман рогатку.

— Гольдштейн! — вопил мальчишка.

Но больше всего поразило Уинстона беспомощное, напуганное, серое лицо миссис Парсонс.

Вернувшись к себе, он торопливо прошмыгнул мимо монитора и, все еще потирая шею, опять уселся за стол. Музыку уже не передавали. Теперь отрывистый голос военного описывал, грубо смакуя подробности, вооружение новой Плавучей Крепости, вставшей на якорь между Исландией и Фарерскими островами.

С такими детьми, подумал он, жизнь этой несчастной женщины похожа на сущий ад. Через год-другой они станут шпионить за ней днем и ночью и искать малейшие проявления неблагонадежности. Теперь почти все дети были ужасны. Хуже всего, что такие организации, как Сыщики, превращали их в неуправляемых маленьких дикарей. Но при этом у подрастающего поколения не возникало ни малейшего стремления восстать против дисциплины Партии. Напротив. Они обожали Партию и все, что было с ней связано. Песни, манифестации, знамена, турпоходы, строевые занятия с учебными винтовками, выкрикивание лозунгов, поклонение Большому Брату — все это было для них героической игрой. Вся их жестокость была мобилизована и направлена на врагов государства, на иностранцев, изменников, саботажников и преступников мысли. Стало нормой, что люди старше тридцати боялись собственных детей. И не зря. Редкая неделя проходила без того, чтобы «Таймс» не сообщила о каком-нибудь маленьком ябеднике («мальчик-герой» или «девочка-героиня», как обычно писала газета), который подслушал компрометирующую фразу и донес Полиции Мысли на своих родителей.