— Товарищи! — прокричал страстный юный голос. — Внимание, товарищи! Передаем сообщение о замечательной трудовой победе. Мы выиграли битву за увеличение продукции. Подведены итоги нашей работы, и они показывают, что выпуск всех потребительских товаров достиг такого уровня, что уровень жизни возрос не менее чем на двадцать процентов по сравнению с прошлым годом. Сегодня утром по всей Океании проходят массовые стихийные демонстрации рабочих и служащих. Демонстранты вышли на улицы с фабрик и учреждений со знаменами и выражают благодарность Большому Брату за новую счастливую жизнь, которая ожидает нас благодаря его мудрому руководству. Передаем некоторые итоговые цифры. Продукты питания…
Фраза «новая счастливая жизнь» повторилась еще несколько раз. Последнее время она была самой излюбленной фразой Министерства Изобилия. Парсонс сразу же откликнулся на звук трубы. Он слушал сообщение по монитору торжественно, широко разинув рот, очень серьезно. Конечно, он не мог уследить за цифрами, но хорошо понимал, что они должны приносить глубокое удовлетворение. Он вытащил большую грязную трубку, наполовину забитую обугленным табаком. Набить трубку полностью удавалось редко, так как табака выдавали только сто граммов в неделю. Уинстон курил сигарету «Победа», стараясь держать ее горизонтально, чтобы не просыпать табак. У него осталось только четыре штуки, а новую пачку можно будет получить только завтра.
Он постарался отвлечься от постороннего шума и сосредоточиться на том, что говорил монитор. Выходило, что состоялись даже и такие демонстрации, участники которых благодарили Большого Брата за увеличение нормы выдачи шоколада до двадцати граммов в неделю. Но ведь только вчера было объявлено о снижении нормы выдачи шоколада до двадцати граммов в неделю. Неужели они способны проглотить такое? Ведь прошло всего двадцать четыре часа. Да, они заглотнули и это. Парсонс легко проглотил эту новость, как тупое животное. Безглазое существо за соседним столиком проглотило эту новость фанатично, страстно, с яростным желанием выследить, разоблачить и испарить любого, кто вспомнит, что на прошлой неделе норма выдачи шоколада составляла тридцать граммов. Даже Сайм пусть более сложным путем, используя двоемыслие, но тоже проглотил эту новость. А раз так, то неужели он один сохранил память?
Баснословные цифры всё сыпались и сыпались из монитора. По сравнению с прошлым годом теперь стало больше продуктов, одежды, домов, мебели, посуды, горючего, кораблей, вертолетов, книг, детей — всего стало больше, кроме болезней, преступлений и умопомешательств. С каждым годом, с каждой минутой все и вся стремительно летели вверх. Как Сайм до него, Уинстон взял ложку и принялся ковыряться в луже на столе. Длинный ручеек бледной подливки превращался в узор. Все, что его окружало, вызвало приступ злости. Неужели так было всегда? Неужели вкус пищи всегда был таким? Он оглядел столовую. Тесная, заполненная людьми комната с низким потолком и замызганными стенами от тысяч и тысяч спин и боков. Расшатанные металлические столы и стулья стояли так плотно, что люди задевали друг друга локтями. Погнутые ложки, продавленные подносы, грубые белые кружки, жирные, с въевшейся в каждую трещину грязью. И постоянный кислый запах плохого джина, плохого кофе, подгоревшего жаркого и нестираной одежды. Всегда — желудком, кожей — вы чувствовали, что у вас отняли что-то такое, на что вы имеете полное право. Да, конечно, он не помнил, чтобы жизнь была хоть в чем-то существенно лучше. Во все времена на его памяти не хватало еды, ни у кого не было незаношенных носков и белья, мебель всегда была старой и расшатанной, комнаты — нетоплеными, поезда метро — переполненными, дома всегда разваливались, хлеб был только темным, чай был величайшей редкостью, а кофе — отвратительного вкуса, сигарет не хватало. Всего недоставало, и все стоило очень дорого, кроме искусственного джина. Конечно, понятно, почему, старея, ты переносишь все это труднее и труднее. Но разве это не признак ненормальности жизни, если тебя до самого сердца пробирает от этой неустроенности и грязи, этого вечного дефицита, бесконечных зим, липких носков, неработающих лифтов, холодной воды, грубого мыла, рассыпающихся сигарет, странно мерзкой пищи? Почему все это кажется непереносимым? Может быть, дело в наследственной памяти о временах, когда все было иначе?
Он еще раз оглядел столовую. Почти все выглядели уродливо. И пожалуй, будут так же уродливы, если снимут синюю форму Партии и наденут что-нибудь другое. Вот в дальнем конце зала сидит за столом маленький смешной человечек, похожий на жука. Он пьет кофе, а глазки его подозрительно смотрят по сторонам. Легко поверить, что существует и даже преобладает идеальный тип, установленный Партией, — высокие сильные юноши и полногрудые девушки, белокурые, энергичные, загорелые, беззаботные… если при этом не оглядываться вокруг себя. На самом деле, насколько он мог судить, большинство людей в Первой Военно-Воздушной Зоне были темноволосые, маленькие, некрасивые. Странно, как быстро среди служащих министерств распространяется тип людей вроде этого человечка, похожего на жука, — коренастые, маленькие, рано полнеющие, они быстро семенят на своих коротеньких ножках, и ничего нельзя прочесть в их заплывших маленьких глазках. Именно эта порода пышнее всего расцвела под властью Партии.
Сводка Министерства Изобилия завершилась новым сигналом трубы, после чего из монитора полилась отрывистая музыка. Парсонс, вдохновленный градом цифр, вынул трубку изо рта.
— Кажется, Министерство Изобилия неплохо потрудилось в этом году. — Он многозначительно покачал головой. — Кстати, Смит, старина, нет ли у тебя лезвия взаймы?
— Ни одного, — ответил Уинстон. — Бреюсь одним и тем же уже шестую неделю.
— Жаль. А я хотел занять у тебя, старина.
— Увы, — сказал Уинстон.
Крякающий голос за соседним столиком, притихший было во время передачи сообщения Министерства Изобилия, снова забубнил громко, как раньше. По непонятным причинам Уинстон подумал о миссис Парсонс, ее всклокоченных волосах и пыльных морщинах на лице. Не пройдет и двух лет, как детки донесут на нее в Полицию Мысли. И миссис Парсонс испарят. Сайма испарят. Уинстона испарят. С другой стороны, Парсонса не испарят никогда. Безглазое существо с крякающим голосом не испарят никогда. И маленьких, похожих на жуков людишек, проворно снующих в лабиринтах министерских коридоров, не испарят никогда. И девушку с темными волосами из Художественного Отдела — и ее не испарят никогда. Уинстону показалось, что он инстинктивно знает, кто погибнет и кто останется в живых, но что необходимо для того, чтобы не погибнуть, он не знал.
Из состояния задумчивости его вывел сильный толчок. Девушка за соседним столиком повернулась вполоборота. Это была та самая, темноволосая. Она смотрела на него странно и пристально. Когда взгляды их встретились, девушка отвернулась.
Уинстон почувствовал, что по спине его потек пот. Острый, внезапный страх пронзил тело. Он почти сразу же прошел, но раздражение и тревога остались. Почему она наблюдает за ним? Почему она все время ходит за ним? К несчастью, он не мог припомнить, сидела она за столиком, когда пришли они с Саймом, или же появились позднее. Вчера на Двухминутке Ненависти она села за его спиной, хотя в этом не было никакой необходимости. Не исключено, что она хотела послушать и убедиться, что он кричит достаточно громко.
Ему снова пришла в голову мысль: вряд ли она работает в Полиции Мысли, скорее всего, она шпионка-любительница, и это самое опасное. Уинстон не знал, как долго она смотрела на него. Может быть, минут пять, а он не уверен, что все это время надежно контролировал выражение своего лица. Очень опасно забыть, что лицо может выдать мысли, когда ты среди людей или в зоне видимости монитора. Может выдать мелочь — нервный тик, обеспокоенный взгляд, привычка бормотать про себя — что угодно, если можно сделать вывод: он не такой, как все, ему есть что скрывать. Во всяком случае, неправильное выражение лица каралось как преступление — нельзя, положим, глядеть недоверчиво, когда по монитору сообщают о победе. На новоязе была даже специальная фраза — преступное выражение лица.
