Я убрал руки от бороды. Хотя за что еще еврею хвататься, если он удивляется трюкам, которые проделывает жизнь, а жизнь постоянно проделывает с нами такое, что еврею без хватания за бороду никак не обойдешься. Женщина может сказать «ай!» или «ой!», может схватиться за грудь – у них есть.
Но эти свои мысли я оставил при себе и пошел делать, что сказано.
С загадочностью у меня хорошо получилось.
«Это такая новость, вы очень сильно удивитесь, - говорил я всем. – Только не спрашивайте, это пока что большая тайна».
Десяти минут не прошло, и все уже были как миленькие в кабинете усопшего.
Фандорин сидел за письменным столом, не поднимая головы и шелестел бумагами, важный, как лорд Дизраэли.
Давайте я вам про кабинет Либера Горалика расскажу. Это был ого-го какой кабинет, прямо генеральный штаб. На стене карта мира, вся в флажочках. В каждую страну, откуда фирма привозила ткани, воткнут флажок: в Англию, Индию, Америку, я знаю? Покойный Горалик любил воображать себя большим магнатом, брест-литовским бароном Ротшильдом.
Последняя пришла мадам Лея и сразу начала шуметь, такая уж это женщина.
- Даже не говорите мне про вашу важную новость! Я сама знаю вашу новость, хоть не изображаю из себя великого сыщика! Вы перестали выдумывать глупости, устроили кое у кого обыск и нашли улику? Так или не так? Потому что если не так, то ищите дальше и не отнимайте у вдовы время. Мне еще заказывать траурное платье.
-Я бы попросил кое-кого оставить свои гнусные намеки, - вскинулся Кальман, - потому что у меня железное алиби – в отличие от не скажу кого.
- Мне алиби не нужно, - парировала Лея. - Я тут главная пострадавшая, потому что лучше лежать с деревяшкой в груди, чем жить без гроша в кармане! Это убийство меня разорило!
- Это убийство разорило вас всех, - торжественно объявил тут Фандорин.
Что тут началось!
- Как всех?! – ахнула Лея. – Почему?!
- Что-что?! – захлопал глазками Кальман.
Нетания присвистнула, чего приличные еврейские барышни не делают.
Стефанович (хотя ему-то с каких жиров разоряться?) вскричал:
- Позвольте, как это?!
Я потянулся к бороде – и отдернул руку, как от раскаленной плиты.
- Выяснилось обстоятельство, которое придает убийству совсем иной смысл, - продолжил Фандорин, переводя взгляд с одного на другого. - Оказывается, неделю назад Либер Горалик написал новое завещание. Оно всё меняет. Духовная составлена по всей форме и обладает законной силой. Но она существует в одном-единственном экземпляре. Убийца узнал об этом и нанес удар, пока документ не зарегистрирован и не скопирован в нотариальной п-палате. Умертвив господина Горалика, преступник попытался найти бумагу – в кабинете видны следы обыска. Однако поиски были неудачны. Зато я з-завещание нашел.
И тут я ухватился-таки за бороду, но слава б-гу никто на меня не глядел. Все смотрели на Фандорина.
- ...Д-документ был спрятан не в столе и не на полках, а прямо на стене, за географической картой. Вот он. Угодно вам послушать, как господин Горалик распорядился своим наследством?
- Ой. Сейчас папочка всех нас неприятно удивит, - прозвенел голосок Нетании.
- Читайте, не томите! – крикнула мадам Горалик.
И Фандорин поднял лист бумаги.
- «Я, Либер Горалик, находясь в трезвом уме и ясной памяти, объявляю в присутствии раввина Менахема Зельмановича свою последнюю волю. Испытывая на себе ненависть своей супруги и страдая от неблагодарности собственных детей, желающих моей скорой смерти, завещаю всё свое движимое и недвижимое имущество Брест-Литовской синагоге что на Белостокской улице для трат на богоугодные нужды. Членам моей семьи: жене Лее, сыну Кальману и дочери Нетании синагога должна пожизненно выплачивать из этого капитала по сто рублей в месяц, и то им много будет. Сия моя последняя воля отменяет предыдущее завещание и является окончательной». Число, подпись завещателя и свидетеля – раввина Менахема Зельмановича.
- Крокодил, а не папаша! – вскочила со стула Нетания. - Плакала моя Америка!
- По крайней мере кукиш Кальману! – поднялась и мадам Горалик. Но тут же снова растерянно села. - Хотя как я буду жить на паршивые сто рублей? Видно, придется…
Она не договорила, и ее лицо стало задумчивым. Я подумал, что у Коки Кренделя таки есть шанс на взаимность.
Ясное дело, ужасно разволновался Кальман.
- Какое еще новое завещание?! – кипятился он - Что вы на меня все смотрите? Я понятия не имел… И вообще у меня алиби! Но каков мерзавец Зельманович! Он не сказал мне ни слова! Да полно! Покажите мне документ!
Фандорин спрятал бумагу за спину.
- Чтобы вы порвали или слопали единственный экземпляр? Нет уж. Я вас к завещанию и близко не подпущу. Пусть господин Бразинский посмотрит. Он тут единственное незаинтересованное лицо.
Я подошел, взял листок и ухватился-таки за бороду.
На бумаге было написано одно-единственное слово: «Эхо».
- Чтоб мне провалиться на этом месте, если это не рука Менахема Зельмановича, - с чувством произнес я. - Всё честь по чести. Синагога на Белостокской улице разбогатела, а вы – совсем наоборот.
И тут случился Содом, случилась Гоморра.
Лея Горалик захохотала. Нетания Горалик завизжала. Ханан Стефанович заплакал…
- Всем по сто рублей, а Ханану Стефановичу шиш с маслом?
Но интереснее всех повел себя Кальман. Стал рвать на себе пейсы, потом бухнулся на колени и обратился к потолку:
- Господь всемогущий, по греху моему и кара! Твоя воля, Вседержатель, Боже Израиля! Не ропщу, а смиренно принимаю кару! Рази меня, карай! Я заслужил!
- Ага, признался! Сам признался! – закричала мадам Горалик. - Хоть какое-то утешение! Вяжите его, злодея!
Нетания посмотрела на брата с уважением.
- Все-таки это ты его? Лихо!
- Эраст Петрович, как же так? – тихо спросил я. - Ведь у него алиби! Он вернулся только на рассвете, а Либер, вы говорили, отдал б-гу душу не позднее полуночи…
- Кальман не убивал отца. Его никто не убивал, - громко сказал мой помощник. - Либер Горалик скончался от удара. То-то на полу было так мало крови.
- А как же аршин?! – не понял я.
- А вот аршин воткнул Кальман. Вернулся на рассвете, заглянул в магазин. Увидел, что отец мертв. И решил изобразить убийство, чтобы оставить мачеху без наследства.
Кальман закрыл ручищами свое большое лицо, загнусавил:
- И вот я сам остался нищ, в наказание! Проклят, ибо надругался над телом отца своего! Ах я, мерзкий осквернитель родительского праха! Весь остаток дней своих я посвящу…
Но чему он посвятит весь остаток дней своих, осталось неизвестно, потому что к осквернителю родительского праха подлетела Лея Горалик и как вмажет ему ногой по уху. И еще, и еще!
- Вот тебе, вот! Ограбить меня хотел, сволочь!
Подхромала и Нетания.
- Мамаша, дайте, дайте, я тоже ему врежу!
Я бы еще с удовольствием посмотрел, как они его колошматят. Отчего же не полюбоваться красивым? Но господин Фандорин потянул меня за рукав.
- Пойдемте, Холмс. Это дела приватные, семейные. Дальше будет с-скучно. Наоравшись, они увидят, что никакого нового завещания нет, и поднимут крик пуще нынешнего. Нам с вами лучше при этом не п-присутствовать.
Мы пошли себе, и я стал думать – вы не поверите – про поэзию.
Говорю:
- Я теперь понял, в чем смысл стихотворения про эхо. Всего и делов-то, что сдохла никчемная жабе, а шуму-то, шуму!
- Очень интересная интерпретация, - признал Фандорин. - С такой я еще не сталкивался.
Вот какая у нас в Брест-Литовске вышла история. Но зачем нужны интересные истории, если они не заканчиваются машалем?
И я рассказал Фандорину машаль. С ходу придумал. Это, конечно, не поэзия, но кое-чего стоит.
- Жила в лесу жабе по имени Бася. Жабе как жабе – зеленая, мокрая, холодная. Лесные звери ее не любили, а многие так даже очень не любили, потому что она была на них непохожа. «На что мне, горемычной, такая жизнь? – сказала себе Бася. – Лучше я утоплюсь». Пошла на пруд и прыгнула. Пруд сказал ей: «Плюх! Здравствуй, Бася». И опустилась она на дно, а там такие же холодные пиявки, водяные червяки, клешастые раки, вертлявые ужи. И Бася среди них смотрелась вполне себе ничего, даже красавица.
