Сестра уронила руки, с ними волосы.

– С чего бы им быть светло-русыми?

– С того, что мы родственники.

– М.

Она бросила взгляд на телевизор за моей спиной. Тот снова ожил. Я обернулся и увидел свою детскую спальню. Старый лаковый столик с маминой тапкой под хромой ножкой, пять завороженно округленных детских ртов.

– …тогда девочка поняла, что не может поставить черную свечу на комод… она вообще больше не могла отпустить ее… черный воск капал, и капал, и капал… а девочка кричала и кричала, не останавливаясь… пока…

Развязка была предсказуема – все умерли. Габриэль ударила коленкой об стол. Мы завизжали, падая со стульев, утягивая за собой скатерть и одноразовую посуду. Это было бы смешно, если бы в девять лет не было так страшно.

Я открыл настроечную панель и увидел двенадцать штекеров, блестевших в гнездах. Вчера длины хватило только у восьми. Отключив звук, я вытянул первый кабель, подошел к ближайшему Ариаднину телевизору и подключился к нему. Тот не среагировал. Я пощелкал. Подергал. Затем вспомнил, что вчера проделывал то же самое – с тем же не-результатом, – и приказал себе собраться. Здесь и без того было слишком много работы, чтобы делать ее по несколько раз.

Два острых, плотно склеенных пальца ткнулись мне между ребер сзади.

– Ты же знаешь, – напомнил я, – здесь я ничего не чувствую.

Габриэль вынырнула из-за моего плеча, гримасничая:

– Тепловая смерть Вселенной наступит раньше, чем ты закончишь.

И тоже принялась за работу.

Конечно, я знал, что это тоже был я. Но здесь, в системе, у психики не существовало отягчающей глубины. Бессознательное, повторял Минотавр, это лаг прототипа. Пройдет, добавлял он: вместе с людьми. У самодельных личностей энтропов – модусов – были разные эффекты, в том числе и неожиданные. Психика синтропов же целиком находилась под их сознательным контролем, все элементы лежали в одной плоскости. И, так как я ходил в систему по пропуску Дедала, неудивительно, что мой не то чтобы многомерный внутренний мир тоже превращался в развертку. Никаких «над» и «под». Или «бес-». Только ширь.

– Два года, семь реавторизаций, – начала Габриэль. – А в ответ по-прежнему только вода.

– Не только, – машинально возразил я. – С каждой перезагрузкой появляется все больше сигнатур, которые не надо снова запитывать.

– Да? И сколько их от общего числа?

Я покосился на сестру, затем на телевизор с океаном неподалеку.

– Мару считает, что недифференцированная обратная связь дается ее психике проще.

– А, по-моему, прав Хольд, и она отмазывается от нас одним и тем же скринсейвером.

Волны грохотали, вздымались и рушились. Воздух вибрировал от мощи сумрачных вод. Я догадывался, что таким сильным и живым океан представлял лишь тот, кто знал его в одичалых, воспетых маринистами крайностях; кто не догадывался, какой обыденной и серой морская вода может быть, если видеть ее так же часто, как проточную.

Габриэль мгновенно озвучила мои мысли:

– Напомни, из какой она глуши?

– Не знаю.

– Так спроси. Если ее топили в детстве, как котенка, лучше узнать об этом до медового месяца на островах.

Я метнул в сестру помрачневший взгляд:

– Сколько повторять? Это не мое дело.

– А чье? Хольда, что ли? – Габриэль закатила глаза. – О, за ним не заржавело бы разделить с ней горе, радость и прочие виды времяпровождения. Но ты один веришь, что он, если бы тоже был функцией Дедала, повесил бы на себя эту мертвую лошадь.

Ну уж нет. В это я не верил.

– Ты в курсе, что лжешь самому себе?

Возразить я не успел. Телевизоры мелко, гулко задрожали, как рельсы от приближавшегося поезда, и я скорее услышал, чем почувствовал, – дребезжание внутри своих костей. В бодрствовании нас разделял десяток раздражителей, приглушающих его, отупляющих меня. Но я все равно узнал это многократно усиленное, переведенное в звук и плоскость ощущение. И понял две вещи:

– Это атра-каотика.

– Ты просыпаешься.

Я открыл глаза. Наступила тьма. Сквозь нее на стене проступила медная полоса света. Она мягко высветила силуэт спящего в постели человека – мой.

– Ариадна…

Я с трудом выбрался из-под одеяла.

– Что-то происходит. Здесь атра-ка…

Ее кресло оказалось пустым. Корешок перевернутой книги грелся в поточном свете торшера. Оглушенный этим внезапным, труднообъяснимым одиночеством, я перевел взгляд на распахнутую дверь и, не раздумывая, активировал уджат. На секунду нити, косы, глади связей вспыхнули, превращая планету в гигантскую лампочку. Затем все осыпалось, и вперемешку с золотыми искрами я увидел черную роящуюся крупу. Плотный шлейф ее вился в коридоре. Четче, чем на первом снегу, – это был след от энтропа.

Вскочив, я дернулся к одежде, но мгновенно почувствовал, что переоценил себя. В глазах потемнело. Я бездумно положил руку на крестик под футболкой – там из-за Ариадны всегда сквозило, – второй облокотился на спнку стула, чувствуя еще большую усталость, чем до сна, ни с чем не сравнимую чугунную тяжесть недосыпа. Но где-то вдалеке – за стенами, коридорами – уже хлопали-хлопали двери. Так что я натянул джинсы, сдернул со спинки свитер и, не теряя больше ни секунды, рванул к Минотавру.

Вблизи и в ярости Ольга была огромной – особенно со спины. Раскинув руки, расставив ноги, она целиком перекрывала подход к мансарде, и от голоса ее, дрожащего, но зычного, на сувенирных полках по обе стороны звенело стекло.

– Немедленно! Впусти! Меня!

Ей что-то ответил Мару. Он стоял дальше, у золотой витражной двери, и из-за Ольги я его почти не видел.

Тамара с Виктором тоже были здесь. Держась поодаль, на границе Ольгиного буйства, они первыми заметили меня. Выразительные брови-домики Тамары горестно взметнулись. И хотя ее привычный венок из косы был распущен на черные волнистые гирлянды, а наброшенный сверху Викторов пиджак скрывал фланелевую пижаму, Тамара выглядела куда собраннее, бодрее меня. Потому, наверное, что Виктор, не отнимавший взгляда от Ольгиной спины, в повседневно-деловом костюме, тонкооправных, как у профессоров, очках, не ложился совсем. Я слышал, он вообще не спал. По причинам, прямо противоположным нашим.

– Олья, прошу тебя…

– Это я прошу тебя!

– Ты сделаешь только хуже, если…

– Хватить кидаться такими фразами, ничего не объясняя!

– Что происходит? – громко спросил я.

Ольга резко обернулась, хлестнув по воздуху змеиным хвостом серых волос. Ее цепочные серьги разлили звук, подобный трубчатым колокольчикам, и Сцилла с Харибдой, качаясь на самых длинных нитях, уставились на меня свирепыми прорезями зрачков.

– Еще и ты?!

Я бездумно кивнул. А что оставалось? Она была выше меня на голову – но сейчас казалось, что на все три.

Виктор деловито воспользовался смещением общего внимания и обратился к Мару:

– Как энтроп проник внутрь?

– Пока неясно.

– Так подумай! – Ольга снова крутанулась на мысках. – В лабиринт не попасть просто так! Тем более – добраться до Минотавра! Ты это знаешь! Я это знаю! Он…

– Что с ним? – не сдавался я. – Почему к нему нельзя?

Ольга цыкнула.

– Это я и пытаюсь выяснить. Но он меня только задвигает! – Она бросила на Мару инквизиторский взгляд. – Я шесть часов проторчала в полиции, потому что кому-то приспичило вскрыть человека, на которого работает армия юристов! Меня уже тошнит от отмазок!

Меня кольнуло узнаванием, опущенными именами, но где-то очень глубоко – под нарастающей коркой беспомощности.

– Он, – я дрогнул, тоже глядя на Мару, – хотя бы жив?

Мы все смотрели и наконец услышали:

– Да.

Но как-то не так. Не как о живом.

– Оу, – первым понял Виктор.

– Оу?! – рявкнула Ольга.

– Если это то, что я думаю, его нужно перевозить в боксе. Ты сообщил скорой?

– Я позвонил в инфекционку, – вздохнул Мару. – Приедут оттуда.

Ольга в ярости заметалась между ними.